Дом тишины

— Ты знаешь, что такое — идейный? — спросила Нильгюн.

— Как не знать, — ответил Метин. — У меня сестра есть, ей недавно промыли мозги, а я каждый день это наблюдаю.

— Дурак!

— Хотите молока, Метин-бей?

— Ребята, перестаньте, ребята! — повторял Фарук-бей.

— Не хочу я молока, — ответил Метин.

Я сбегал на кухню, перевернул хлеб. Мозги ей, говорит, промыли. Пока всем не очистят мозги от грязи, пустых верований и лжи, никому из нас нет спасения, поэтому я пишу многие годы, поэтому, Фатьма, говорил Селяхаттин-бей. Я налил себе стакан молока и выпил половину. Хлебцы поджарились, и я отнес их.

— Когда Бабушка на кладбище начнет молиться, вы тоже молитесь! — говорил Фарук-бей.

— Я забыла все молитвы, которым меня научила тетя, — сказала Нильгюн.

— Как ты быстро все забыла! — сказал Метин.

— Дорогая моя. я тоже все забыл, — сказал Фарук-бей. — Я говорю вам — вы только разведите руки, как Бабушка, чтобы она не расстраивалась.

— Не беспокойся, разведу, — сказал Метин. — Я на такие вещи внимания не обращаю.

— И ты разведи руки, хорошо, Нильгюн? — попросил Фарук-бей. — Да на голову что-нибудь завяжи.

— Хорошо, — согласилась Нильгюн.

— Это не будет противоречить твоим идеям? — спросил Метин.

Я вышел из столовой и пошел наверх, к Госпоже. Постучал в дверь. Вошел в комнату. Она уже позавтракала и опять стояла перед шкафом.

— Что случилось? — спросила она. — Что тебе нужно?

— Хотите еще стакан молока?

— Не хочу.

Я собирался забрать ее поднос, как вдруг она закрыла дверцу шкафа и крикнула:

— Не подходи!

— Да не подхожу я к вашему шкафу, Госпожа! — ответил я. — Вы же видите, я только поднос забираю.

— Что они там делают, внизу?

— Собираются ехать.

— Я еще не выбрала… — проговорила она, но затем будто вдруг смутилась и посмотрела на шкаф.

— Поторопитесь, Госпожа! — сказал я. — А то поедем по самой жаре.

— Ладно, ладно… Закрой дверь получше.

Я спустился на кухню, налил воду для грязной посуды. Допил свое молоко, подождал, пока согреется вода; заволновался, вспомнив о кладбище; стало грустно; задумался о предметах и инструментах из кладовки. На кладбище ведь иногда хочется плакать. Сходил к ним, Метин-бей попросил чаю, я отнес. Фарук-бей курил и смотрел во двор. Все молчали. Я вернулся на кухню, вымыл посуду. Когда пришел к ним опять, Метин-бей уже сходил оделся. Я тоже вернулся на кухню, снял передник, проверил, в порядке ли галстук и пиджак, расчесал волосы, улыбнулся себе в зеркале, как всегда, когда стригусь в парикмахерской, и вышел к ним.

— Мы готовы, — сказали все трое.

Я поднялся наверх. Ну вот, Госпожа наконец оделась. Опять на ней то же черное, страшное пальто; Госпожа высокая, но ее рост с каждым годом уменьшается, и поэтому подол пальто уже касается пола, а из-под него торчат острые носы ее старомодных туфель, как носы двух хитрых лисичек-сестричек. Она повязывала на голову платок. Увидев меня, точно смутилась. Мы немного помолчали.

— По такой жаре вы во всем этом вспотеете, — сказал я.

— Все готовы?

— Все.

Она оглядела комнату в поисках чего-то, посмотрела, что шкаф закрыт, опять что-то поискала и, опять взглянув на шкаф, сказала:

— Ну что, помоги мне спуститься.

Мы вышли из комнаты. Она видела, что я закрыл дверь, но сама еще раз подтолкнула ее рукой. У лестницы она оперлась на меня, а не на свою палку. Мы медленно спустились вниз, вышли во двор. Пришли остальные. Мы уже сажали ее в машину, как вдруг она спросила:

— Вы хорошо закрыли двери?

— Да, Госпожа, — ответил я, но все-таки пошел еще раз подергал дверь, чтобы она убедилась, то дверь закрыта.

Слава богу — наконец она уселась в машину.

7