Дом толерантности

– А помнишь, Оля, как в первый же день нашего знакомства я сходу отбил тебя у многочисленных ухажеров!? Ни одного шанса им не оставил.

– Сочинитель, – улыбнулась жена. – Ты ни у кого не отбивал меня, еще и ухаживать не начинал, а вот тебя тогда побили очень крепко, ребро сломали.

– Интересно, интересно, – подстрекающе заявила Маша, подвигаясь на стуле к отцу.

Николай Степанович взял гитару, поморщился при очередном грохоте, примчавшемся от соседей, и, неторопливо перебирая струны, начал рассказ. При этом не выпускал из поля зрения лицо жены – длинное, с широким лбом и большими умными глазами. Изредка он ловил ее взгляд на себе. Она была все та же – сосредоточенная, по-детски беспомощная, её тонкая шея трогательно выглядывала из-под отвернутого воротника строгого платья.

– Конечно, все происходило иначе. Помнится, в нашем отряде появился новичок. Смуглолицый блондин – Борис Андриенко. Моторист из соседнего поселка. Общительный. Красавец. Девки искали с ним дружбы. А он беспробудно пил. И его имя постоянно ассоциировалось с непрекращающимися ни на день скандалами.

– Он рос без отца и матери, недополучил домашнего тепла, – добавила Ольга Владимировна.

– Одна лишь Оля, наша молчаливая повариха, сочетание простосердечия, ума и твердости, день за днем отказывала Борису в ухаживании. Тот не сдавался. Одевался с особым шиком: на затылке шляпа, брюки у щиколоток нелепо сужены, темно-малиновый шарфик на шее… Пацаны из поселка побаивались его. Он был агрессивен, мог ударить без предупреждения. Ему всегда надо было привлечь к себе внимание. Однажды Оля прилюдно отпихнула Бориса и побежала из столовой на улицу. Малиновый шарфик за ней. Орет, матерится, угрожает… Оля спряталась за спину проходившего мимо Эдика Савельева. Самоуязвленный Борис сбил его с ног, ударил ногой в лицо. Ребята вместо того чтобы остановить избиение, стояли, как вкопанные. На их глазах бешеный моторист наносил нешуточные увечья их товарищу, а они продолжали молчать. Я подбежал к корчившемуся от боли Эдику, отбил его, оттащил в сторону… И тут получил несколько ударов поленом по боку. Очнулся в допотопном фельдшерском пункте…

– Ребята тебя и отнесли к врачу.

– Да какой она врач?! Хрупкая девчонка, отроду восемнадцать лет… Укол, и тот не могла вколоть. Ты мне их и делала.

– На нем я не могла живого места найти. А этот урод принес в суд положительные характеристики, с него взяли подписку о невыезде. Смотрю как-то, а он гоголем вышагивает по улице… Ну, я ему по роже и съездила.

– Ей выписали тогда административный штраф. Смеялся весь отряд… Ну, а у нас любовь началась. Оля забрала меня к себе домой. У фельдшера лежать было нельзя, да и лечить, ухаживать за мной было некому. Вначале она покорила меня борщами и котлетами, затем ее мама завоевала мое сердце, проявив удивительную чуткость. Я не раз слышал, как соседка приставала к ней с глупой остротой и пошлыми намеками… Потом язвительно шептала, что я много ем, а у Оли денег не хватает даже на себя. А однажды она заглянула ко мне, окинула тяжелым взглядом и пробормотала, что мое присутствие в доме Оли опасно для ее репутации, что, мол, весь поселок шепчется, спрашивает, не спим ли мы тут вместе? Не успел я разгневаться, послать старушку подальше, как зашел начальник отряда. И опять началась та же песня про нравственное падение. Осада оказалась плотной, и я попросил начальника отправить меня вертолетом в райцентр, в больницу. Только я улетел, как Оля следом за мной пожаловала. В райцентре мы и поженились после выписки…

– Через месяц расписались, не сразу, – добавила Ольга Владимировна.

– Выходит, у нас мама отца нашла, влюбила в себя, а не наоборот?! – ревностно съязвила Галя.

– Загадка кроется в ином, – подала голос старшая сестра Лиза, замкнутая, отличившаяся за вечер тем, что не проронила почти ни одного слова, и постоянно накручивающая на указательный палец локон густых волос. – Любовь достигает вершин там, где есть жертвы. Не устроил бы Борис драку, не пожалела бы мама отца, и любовь могла пролететь мимо.

– Я другой смысл уловила в рассказе.

– Значит, ты по-другому слушала.

– Развели философию на пустом месте, – весело прикрикнула мать. – Чем меньше человек тратит слов на любовь, тем она и глубже. Может, даже крепче.

Гитара смолкла. Но тишина в зале не наступила, хотя гости молчали и пытливо наблюдали за беседой матери и дочек. Соседи продолжали надоедать громкой музыкой. Она неслась, кажется, из всех щелей и окон.

Маша нервно походила по комнате, остановилась у свежевыстиранных штор, дернула их влево-вправо… На подоконниках приветливо глядели на нее колючие кактусы, а рядом с ними цвел горький перец, заманчиво покачивались уже красные перчики. На стенах с обоями солнечного цвета в самодельных рамках висели фотографии родителей отца и матери. Глядя на них, Маша поймала себя на мысли, что думать о чем-то хорошем, семейном, мешает сейчас глупая, шумливая музыка Анзора. Мысль эта становилась все навязчивее, всё более тяготила её.