Дом «У пяти колокольчиков»

— Вы должны сделать из этого мальчика музыканта, он далеко пойдет. Вот увидите, весь мир захочет его слушать, все королевские дворы будут наперебой приглашать его к себе, осыпая золотом; своей игрой он прославил бы навеки и себя, и вас, и родной город. У вас еще достаточно времени поразмыслить над этим. Разве не может он, даже не будучи священником, вести благочестивую жизнь? Да и не все священники такие уж святые; я сильно сомневаюсь, что каждый из них прямехонько попадет в рай.

Но Черный Петршичек сердито ему возражал. Он не только что поразмыслить, но и слышать ни о чем подобном не хотел, а слыша, столь странно усмехался, что у Франтишка леденело сердце. Сам он внимал этим разговорам затаив дыхание, бледный от волнения, с тайной надеждой, что брат, возможно, смилостивится и позволит ему избрать ту дорогу в жизни, на которую со всей определенностью указывает ему дарование и куда его влекло властно и неодолимо. Но всякий раз надежды не оправдывались… Как же мог он быть после того веселым и общительным?

По желанию брата, Франтишек играл только в одной церкви, а именно в церкви св. Йндржиха, где произнесен был знаменитый обет, да еще, по просьбе хозяйки «Барашка», или матушки, как все ее называли, один раз в году, на праздник божьего тела, в церкви св. Маркиты, что за Страговскими воротами. В тамошнем монастыре она покупала пиво для своего трактира и полагала непременным долгом, разодевшись празднично, в сей знаменательный день встать во главе процессии, которая при хорошей погоде с великой торжественностью двигалась по монастырскому саду и монастырским дворам, а при плохой — по церкви.

Стасичка в тот день тоже пела в этой церкви, а в церкви св. Йндржиха в другие праздники и по воскресеньям. У девушки был на редкость сильный и красивый голос, и к тому было большое желание петь. Пение вообще оказалось единственным занятием, выполняемым ею с охотой, без гримас отвращения и зевков. Во время пения Стасичка всегда прямо преображалась, как будто перед вами являлся совсем другой человек. Она сразу переставала дрожать от холода и кутаться в свою большую шаль. Лицо ее, обыкновенно как бы застывшее, внезапно оживало, глаза надлежащим образом раскрывались, и тут оказывалось, что они у нее большие и черные, как бархат; вечно нахмуренный лоб тоже прояснялся, все черты обретали выразительность, обаяние и благородство. Похоже было, что лишь в эти минуты она доподлинно жила, двигаясь и действуя по собственной воле, в остальное же время вела существование марионетки, не имеющей своих чувств и мыслей, покорной устоявшимся привычкам и материнской опеке.

Пению Стасичка училась у Франтишка. Однажды в разговоре с Черным Петршичком владелица корчмы обмолвилась, что ее Стасичка, бывая наедине сама с собой, премило поет, и вот у нее, матери, возникло желание услышать когда-нибудь Стасичкин голос в церковном хоре. Что может быть на свете прекраснее, чем иметь право громко славить господа бога! Петршичек на другой же день, как только Франтишек вернулся из школы, послал брата предложить себя в учителя к Стасичке.

Хозяйка «Барашка» с приветливым лицом выслушала смущенную речь своего крестника; было очевидно, что его предложение приятно ей, и тем не менее она не без колебаний провела его к дочери. Она опасалась, что Стасичка примется капризничать и Франтишек вынужден будет уйти несолоно хлебавши, услыхав вместо слов благодарности нечто невнятное. Однако, вопреки ее опасениям, Стасичка нимало не привередничала и тут же согласилась заниматься, краснея так, будто стояла возле пылающего очага, а ее будущий учитель усердно с ней в этом соревновался. Матушка могла бы об них спички зажигать, однако она ничего не заметила.

Всякий наверняка согласится, если мы скажем, что вряд ли когда еще учитель с ученицей проводили свои занятия столь странным образом, как эти двое молодых людей. Они непрестанно смущались чуть не до слез и то и дело заливались румянцем. Чтобы кто-то из них посмотрел другому прямо в лицо или громко к нему обратился? Упаси боже! Они говорили между собой только шепотом, причем каждый смотрел в противоположную сторону. Поразительно, как они вообще могли слышать и понимать друг друга, но еще удивительнее, что обучение продвигалось вполне успешно. Спустя короткое время Стасичка затмила своим пением всех соловьев, которые по весне так дивно щелкали в цветущих кустах верхностенских садов, начинающихся сразу за «Барашком» и тянущихся вплоть до Панской улицы, соловьев, коих сама она заслушивалась, бывало, погребенная под своими пуховиками, не ведая, отчего на глаза у ней навертываются слезы.