Дом «У пяти колокольчиков»

Поначалу господин комиссар часто писал в Прагу. Написал он и мне: «Учись прилежно играть на фортепьянах, а у своих баронесс так же прилежно изучай французский язык и правила хорошего тона. Все это тебе очень пригодится». (В то время я посещала учебное заведение неких благородных девиц, чьи безукоризненные манеры были ему весьма по душе.) «Я не задержусь долго в Брно; скоро вернусь в Прагу, где открою большой салон, в котором ты будешь помогать мне поддерживать великосветский тон. Более всего хотелось бы мне вдохнуть в наших пражан новый дух. Прага так прекрасна, что было бы до крайности обидно, если бы в ней жили одни лишь сонные филистеры. Но мы заставим их проснуться, не так ли?»

Как часто вспоминала я позже, в лесах Ештеда, укрывшись от бури в маленькой корчме и слушая рассказы нашедших себе там кров контрабандистов, которые при свете молний, скрещивавших свои стрелы в раскачивающихся кронах шумящих деревьев, с жаром описывали свои опасные ночные переходы и иные приключения, случившиеся с такими же, как они, храбрецами, — как часто вспоминала я о том, какую жизненную цель поставил тогда передо мною господин комиссар. Сомневаюсь, чтобы я могла доставить ему много радости. Гораздо более подходила мне исконная романтика наших горных лесов, чем мягкие кресла городских салонов, полные бесконечно однообразного жеманства, победить которое было не под силу даже самому господину комиссару, несмотря на его острый сатирический дар.

Однако господин комиссар уже не вернулся в Прагу. Спустя несколько месяцев после его отъезда по Праге неожиданно разнеслась весть, что он в несколько часов сгорел от жестокой горячки.

Всякий, кто знал его, был опечален его кончиной. Никому не хотелось верить, что, едва достигнув сорока лет, всегда такой быстрый и живой, он внезапно расстался с жизнью.

Однако вскоре стали доходить до нас весьма странные слухи. Люди передавали друг другу шепотом, что умер он вовсе не от горячки, а по собственной своей воле. Был он якобы намеренно переведен в Брно, чтобы раскрыть там тайный заговор карбонариев, а между тем заговорщики будто бы перетянули его на свою сторону, и он помог им в осуществлении дерзкого побега, который бы, верно, удачно кончился, если бы по чистой случайности замысел не был раскрыт.

Как было мне не вспомнить при этом о трубке с польским повстанцем и о произнесенных им тогда словах! Удивительно ли, что я до малейших подробностей поверила слухам, которые кто-то долго еще с большими предосторожностями распространял по Праге, и что я, как драгоценную реликвию, хранила маленькую тетрадь в коричневом сафьяновом переплете, подаренную мне им во время одного из визитов, куда я заносила его замечания о некоторых книгах.

Слухи эти, несомненно, не имели под собой никаких оснований, но если и была в ком могучая тяга к преобразованиям и великая отвага к их исполнению, решимость дать им определенное и благоприятное направление, если и можно было кого по складу характера и принципам назвать революционером в высоком понимании этого слова, то никто более изо всех, кого я знала, не заслужил этого имени в такой степени, как комиссар полиции К.

Перевод Н. Жаковой.