Дом «У пяти колокольчиков»

— Уж не думаете ли вы, мои любезные, что всякий мужчина почтет себя счастливым, когда жена, поставив перед ним жареную свинину с капустой, примется рассказывать, во что она ей обошлась и как долго она ее жарила? Это сумеет сделать любая служанка за двадцать золотых в год после полугодовой практики. Будьте уверены, что большинство мужчин по горло сыты прозой жизни, окружающей их повседневно, что им до одури надоели людская пошлость и глупость и что, садясь подле своей супруги, они желали бы встретить нечто совсем иное, нечто более возвышенное, нечто такое, что озаряло бы всю эту обыденность и сияло над нею, как звезда над болотной топью, — вот что назвали бы они подлинным семейным счастьем. Да что проку спорить с вами о таких вещах! Ежели мне — даже мне! — не удалось ни одну из вас убедить в этом, ежели сами вы не стремитесь к иному влиянию на мужчину, кроме как угождать самым низменным его прихотям, потакать самым вздорным его привычкам — стало быть, этого не удастся сделать никому!

И господин комиссар взялся за ручку двери.

— Ах да, чуть было не забыл, — остановился он на мгновение, обращаясь к моей матери. — Я слышал, вы собираетесь в воскресенье к Шарке;{69} пусть старшая из твоих дочерей составит мне описание этой прогулки и пришлет его мне. Правда, я убежден, что голова у ней столь же пуста, а душа ленива, как и у всех прочих барышень, несмотря на то, что я застал ее сейчас с книгою в руках. Но мне желательно иметь еще одно доказательство, прежде чем я составлю себе окончательное мнение о нынешних девицах и навсегда откажусь от намерения воскресить в них то, чего им не дано.

И господин комиссар, не удостоив более ни единым взглядом плачущую племянницу, растерянных дам, мою матушку, взявшуюся было его умиротворить, свою расстроенную родственницу, весьма дорожившую, подобно всей родне, его благорасположением (ради этого они и отдавали ему своих дочерей), — вылетел из комнаты столь же стремительно, как и ворвался в нее четверть часа назад.

4

У господина комиссара имелись все основания составить самое невыгодное суждение о моих душевных склонностях. С детства я делала все возможное, чтобы это подозрение не только возникло, но и укоренилось в нем.

Он возбуждал во мне неизъяснимое чувство, весьма похожее на страх, что заставляло меня при виде его стремглав бросаться прочь; когда же ему удавалось все-таки поймать меня, я отвечала на его вопросы через силу, односложно, опустив глаза и краснея до ушей от непреоборимого смущения.

Его маленькая фигура, неприятно суетливые манеры, его бледное, искаженное саркастической усмешкой лицо, на котором светились, как два полированных изумруда, ярко-зеленые зоркие, с необычайным блеском глаза, не только на меня, но даже на взрослых и вполне рассудительных людей производили почти отталкивающее впечатление.

Однако, невзирая на мое неприличное стремление всячески избегать общения, на мой явный страх перед ним, господин комиссар обыкновенно все-таки подходил ко мне, что всякий раз, насколько я помню, оканчивалось весьма плачевно. В особенности памятен мне случай, когда он упросил моих родителей, чтобы я сопровождала его в театр, где он, по всей видимости, окончательно убедился, что я если и не совсем тупица, то уж по крайней мере близка к тому.

По дороге он повел со мной весьма живую и занимательную беседу, расспрашивая меня о множестве вещей, по поводу которых желал бы услышать мое мнение, — и этим опять поверг меня в замешательство. Вследствие его хитрой манеры вести разговор я никак не могла уразуметь, всерьез ли он говорит или хочет только меня поддразнить, опасаясь, что если я попадусь на его удочку, то он же надо мной и посмеется.

Однако, несмотря на его непрестанные разговоры и свое замешательство, я все-таки успевала заметить, что стоило нам задержаться перед витриной, на которую он желал обратить мое внимание, как тут же возле него возникали некие мужчины, одетые не слишком прилично и элегантно и что он, не здороваясь, шепотом, быстро, обменивался с ними какими-то словами. Я невольно сделалась более внимательной, и вот, когда мы остановились на Староместской площади у книжной лавки, что против ратуши, и принялись разглядывать выставленные там картины — при этом господин комиссар весьма занимательно рассказывал мне об их художественных достоинствах, — мне явственно послышалось, как посреди своей речи он прошептал стоявшему рядом господину: «Пока все без изменений. Сразу же после представления, прямо в театре, суфлера надлежит арестовать, а прежде чем вести его к нам, осмотреть в его присутствии все книги и бумаги у него на квартире, запечатать их и конфисковать». После чего сей господин, напевая себе под нос какую-то песенку, с самым безразличным выражением лица отвернулся и от витрины, и от господина комиссара, словно тот не только не передал ему страшного приказания, но и вовсе с ним не говорил.