Дом «У пяти колокольчиков»

Ничто не мешало раздумьям: и с дороги, и с ближних тропинок мало-помалу исчезли все пешеходы, ни одна живая душа не попалась навстречу, лишь вороны кружили в небе, возвращаясь к себе на колокольню, где их были тысячи. Какие-то пугливые, нечаянно потревоженные зверьки шмыгали в траве под ногами, вздрагивали задетые нечаянно ветки, и тогда на лоб падали прозрачные капли росы.

Леокад едва поспевал за братом: теснило грудь. Клемент, ничего не замечая или не желая замечать, продолжал идти вперед своим твердым размеренным шагом, и тогда Леокад сбросил с плеча его руку.

— Отчего ты решил идти домой пешком? Ведь мы уже проделали сегодня этот изнурительный путь, — несмело спросил он старшего брата.

Клемент остановился.

— Зачем ты спрашиваешь о том, что тебе известно столь же хорошо, как и мне, — сказал он с упреком.

Леокад опустил голову, как тогда в церкви, увидев, кто пришел за ним. Это рассердило Клемента.

— Неужели ты впрямь не догадываешься, о чем я хочу тебя спросить: как может теперь мужчина думать о чем-то своем, желать что-то иное, стремиться к чему-то еще, кроме того, чтобы наш народ использовал благоприятный момент — ведь над Францией уже занялась заря новой жизни, — и сбросил с себя оковы? До сего дня я полагал, что одни поверхностные, тупоголовые люди могут еще не понимать значения момента, которого наша отчизна с таким нетерпением дожидалась более двух столетий, но никак не думал, что на это способен тот, кто здоров душой, имеет непредубежденный ум и благородное, справедливое сердце. Однако в последнее время я все больше убеждаюсь, что человек этот готов посвятить себя другому делу, для него столь же дорогому, а быть может, еще более дорогому, и мною овладевает недоверие к человечеству в целом — нет, ему не выпутаться из рабства, оно само не желает этого! Душа цепенеет от ужаса, когда подумаю, в чью власть он попал! Страсть овладела им! А этот тиран куда опаснее тех, что сидят на тронах, ни одному Бруту еще не удалось заколоть его своим кинжалом…

Леокад еще ниже, с еще более покаянным видом опустил голову.

— Ах, к чему все эти намеки? — решительно сказал Клемент, заступая дорогу брату. — Я всегда выкладывал тебе все начистоту и теперь прямо скажу: ты даже себе не хочешь признаться, как сильно меня огорчил. Давно приметил я в тебе перемену к худшему. Я не знал, чем это объяснить, но в последнее время она сделалась слишком явственной. Мне приходилось идти на разные уловки, лишь бы скрыть это от матери и оправдать тебя в глазах товарищей. Ведь прежде на наших собраниях ты был преисполнен благих порывов и святого усердия, а теперь ты самый безучастный из всех, рассеянно говоришь о важнейших вещах, так же рассеянно голосуешь, ничего не предлагаешь, не берешься ни за одно важное дело, оставляя инициативу и действие на долю других. А ведь никогда до сих пор еще не было у нас такой потребности в ревностном и напряженном усилии, как теперь, когда мракобесы собирают силы, чтобы дать отпор плодотворному, всеоживляющему движению, от которого уже трепещет Запад, а вскоре задрожит и вся Европа, если человечество поймет, что наконец-то настал час его освобождения и галльский петух пропел для всех{29}, что после долгой, непроглядной ночи, то и дело сотрясаемой громовыми ударами греховных войн и дикого, всеразрушающего людского фанатизма, настает росное утро счастливого будущего. Приподними лазурно-голубую завесу, и ты увидишь сверкающую золотом колоннаду храма, где полноправно царит та единственная владычица, коей все поклоняются, — святая наука.

И Клемент с таким воодушевлением поднял глаза к вечернему небу, словно то был свод его золотоколонного храма.