Дом «У пяти колокольчиков»

Ксавера невольно возвращалась мыслями к сегодняшней листовке. Нечто в ней каким-то образом касалось и ее, и при одном воспоминании о прокламации в девушке пробуждалось бессознательное, ей самой неясное чувство: казалось, воззвание было обращено и к ней, словно она тоже была орудием зла, как тот солдат, к которому обращался неизвестный автор. Разве не требовали от нее, чтобы она всегда была на посту, полностью вооружена, постоянно готова к бою? Солдатам везло больше, их посылали в настоящее сражение — то, о чем она могла только мечтать. О, если бы дело дошло до прямого, открытого боя между обеими партиями, тогда бы все увидели, кто первый выступит против врага, кто выше всех поднимет знамя с изображением святого креста, в чьей руке смело сверкнет меч! Тогда бы никто не посмел обвинить ее в нерадивости, вялости! А теперь она была не героем-воином, а простым шпионом, на которого жаль даже пули и которого, поймав, попросту вешают… Королева колокольчиков заплакала.

Уже не в первый раз Ксавера делалась угрюмой и раздраженной, искала уединения, чтобы успокоиться, овладеть своими чувствами, но сегодня она впервые призналась себе, в чем причина ее дурного настроения, прежде она всегда успокаивала себя бабушкиными словами, мол, никакой другой девице не выпало подобного счастья, среди знакомых ни одна не пользуется таким успехом в обществе, как она, ни одна из них не бывает сегодня — всеми боготворимой царицей бала, завтра — средоточием внимания в театре, солнцем, привлекающим к себе все взгляды, на следующий день — душой дружеского кружка молодежи; она не только красивее всех, но и одета богаче других, и, что важнее всего, куда независимее подруг. Прочие девицы находятся под наблюдением осмотрительных матерей, то и дело напоминающих, как им надобно себя вести, все они вынуждены боязливо придерживаться одного поклонника и делать все, чтобы он не ускользнул; она же имела право распоряжаться мужскими сердцами по своему усмотрению: принимать или отвергать ухаживания, сочувственно внимать признаниям и вздохам или смеяться над ними, ослеплять влюбленных юношей светом своей благосклонности, а затем с холодным равнодушием отворачиваться от них, — и никто не только не мешал ей в этой игре, а напротив, ее тем больше хвалили, чем с большей свободой она себя вела, отнимая у осмелившихся сблизиться с ней мужчин последние капли здравого смысла. Ее, и только ее действия не ограничивались никакими правилами, ей никто не мешал, она была полностью вольна во всех своих поступках.

Но сегодня Ксавера спросила себя, почему же, если она счастливее, удачливее, свободнее других, у нее на лбу между бровями появилась какая-то легкая тень, словно прожилка на лепестке лилии? Она понимала, что это морщинка, настоящая морщинка; ее, разумеется, не было видно, когда она смеялась и болтала, но она мгновенно обозначалась, когда Ксавера печально, задумчиво смотрела на себя в зеркало. И какая другая тень все чаще и чаще ложится ей на сердце, распространяя вокруг холодную, болезненную пустоту, как, например, сейчас? Чего страшится она, о чем тоскует, если у нее есть все?..

Ксавера остановилась, с вниманием огляделась вокруг, и ей пришло на мысль, что голубое и прозрачное, как сапфир, небо принадлежит сегодня всем, для всех с живительными лучами солнца пришла весна, для всех сладко щебечут пташки на пробуждающихся к жизни ветвях, подыскивая безопасные убежища для своей любви, для всех пробиваются на куртинах из рыхлой почвы золотые и белые колокольчики и вербное воскресенье — великий праздник для всех, но только не для нее. Она была только тогда по-настоящему жизнерадостна, весела и свободна, когда ничего не знала, кроме этого прекрасного сада, и не было у нее большего и лучшего развлечения, чем бродить с Леокадом Наттерером по снегу, возвращаясь вечером из церкви.

Ах, Леокад! Как давно она о нем не вспоминала! Говорят, он уже в семинарии, причем по желанию самого императора. Никто не удивлялся, что он исполнил желание такой высокой особы. Не удивлялись и те, кто знал его отца, который, несомненно, выгнал бы его из дому, сделай он хоть малейшую попытку пойти против воли государя, и те, кто знал самого Леокада. Это мягкое, нежное сердце, говорили люди, создано не для нашей грубой жизни и нашей грубой любви; юноше будет гораздо лучше в святом убежище, где он может отдаться духовным интересам и ученым занятиям. По слухам, он был в таком отчаянии после смерти матери, что брат, не менее его страдавший, должен был неустанно следить, как бы он не сделал чего над собой, и много ночей провели они вдвоем на кладбище, на ее могиле.