Дом убийств

В этот момент дверь распахнулась, и вбежали родные Мари. Мать закричала: «Мари!», схватила дочь в охапку и принялась покрывать слезами и поцелуями, причитая: «Бедная ты наша девочка!» И они потащили ее прочь. У отца на плече болталось ружье, он кричал: «Едем! Едем быстро!» На пару с матерью они втолкнули Мари в автомобиль, который наняли в Пейрюи. Та отбивалась от них и кричала. Она хотела остаться с Серафеном. Потребовалось немало упорства, чтобы затащить ее в машину… Мари кричала, что непременно должна рассказать что-то важное. Она вспомнила, что когда ехала ночью следом за Серафеном, то разминулась на дороге с велосипедом без фонаря и черными, бесшумно катящимися колесами. И после этого, в бреду, она все время повторяла: «Черные… бесшумные колеса!» Однако родители не позволили ей докончить, заметив, что у девушки начинается лихорадка. А через какое-то время Мари слегла, чтобы больше не подняться, и все последующие события происходили уже без нее.

На следующий день Серафен снова дробил булыжники, распухшими руками сжимая свою кувалду, в тщетной надежде забыться.

Народная молва быстро превратила убитых им собак в бешеных, так что теперь дети и проезжавшие мимо велосипедисты старались держаться подальше. В то же время все жадно ожидали проявления у дорожного рабочего первых признаков болезни, а местные силачи готовились, в случае необходимости, скрутить его и быстренько удушить между двумя матрацами.

Серафен не заболел бешенством, однако постепенно его охватывал все больший ужас. Кто-то угадал его намерения. Этот кто-то подкарауливал его, следил за каждым его шагом, убивал вместо него. «Но нет! — твердил себе Серафен. — Ни за что на свете я не убил бы Шармен! Пусть бы даже она на меня донесла! Я бы не смог причинить ей вред.»

Долгие часы проводил он без движения, рухнув на скамью и уставясь невидящим взглядом в стол, стоящий косо с того самого вечера, когда Шармен его оттолкнула. Он не мог отвести глаз от этого пустого стула, на который — он знал — никогда больше не осмелится сесть. Шармен все еще была в этой комнате, хранившей слабый запах бергамота.

Однажды вечером Серафен открыл железную коробку. Он вытряхнул оттуда бумаги, приподнял конфорку плиты и медленно поднес их к пламени, однако сжечь не решился — в последнюю минуту это показалось ему святотатством. Сложив, он убрал их назад в коробку.

— Больше никогда! — сказал он себе. Серафен дал слово впредь не желать никому смерти.

На какое-то время это решение как будто вернуло мир его душе. Он не жил больше, замкнувшись на своих внутренних ощущениях. Ему удалось уснуть и две ночи он проспал спокойно. Во сне его огромные кулаки, где новая плоть постепенно затягивала раны, разжались и ладони легли поверх стеганого одеяла. Серафен позволил себе расслабиться.

Кошмар обрушился на него внезапно, точно удар вилами в спину. На этот раз не было спасительного посвистывания мертвых листьев, которое обычно предупреждало его о надвигающейся опасности, помогая вырваться из оков сна, и жадная плоть была окутана не запахом холодной сажи, но едва уловимым ароматом бергамота. Жаждущее тело обвилось вокруг него, и в ухо просочились слова. Призрак продолжал сжимать его в тисках, пока Серафен не сдался. Он наслаждался, одновременно содрогаясь от ужаса. Очнувшись, он обнаружил, что сидит на постели, и волосы у него встали дыбом. Что она сказала? Что она хотела ему сказать? Каким голосом — голосом, которого он не слышал ни разу в жизни — отдавала она свои приказания? Она говорила долго, однако в его памяти запечатлелись лишь последние слова — те, что должны были в ней остаться. «Я послала тебя не для того, чтобы ты испытывал сострадание».

И с этой минуты совершилась странная вещь: по мере того как заживали его раны, не оставляя после себя рубцов, так и дух Серафена освобождался от сожалений о Шармен, Патрисе, Мари, он чувствовал себя нацеленным к новым жертвам, которых требовала мать и которые он должен был ей принести.

Со следующего вечера он принялся бродить по холмам вокруг мельницы Сен-Сепюлькр, где свил гнездо второй убийца.

Мельница Сен-Сепюлькр устроена под продолговатой скалой, с которой воды Лозона стекают в узкий проход, расширяющийся потом, словно чаша, открывая вид на округлые вершины гор, обступивших Люр; на первый взгляд, до них совсем близко, так что кажется, достаточно протянуть руку — и вы сможете их коснуться. У этой мельницы нет привычного колеса с лопастями — водам Лозона не хватило бы силы его вращать — его роль исполняет хитроумная система шлюзов, расположенных друг над другом резервуаров, люков, клапанов, пестов, деревянных зацеплений с шиповыми замками и пазами, всевозможных кронштейнов, зубчатых реек и противовесов. Когда все это приходит в движение, над мельницей стоит шум, напоминающий щелканье костей гигантского скелета; я сравнил бы ее с часами, вместо времени перемалывающими оливки.