Дом в глухом лесу

– Ха! Отличный вопрос, Нолл. По всей видимости, кто-то, кто знал девушку и считал своим долгом защитить ее.

– Может, ее отец?

– Вряд ли. Викарий в жизни не одолел бы в поединке одного из Тренчей, ни за что и никогда! Кроме того, эти ваши преподобные джентльмены к дуэлям не то чтобы склонны; уж слишком они дорожат своим славненьким, чертовски уютным бенефицием. И если память мне не изменяет, дуэли противоречат их доктринам и догматам – тем самым, что доверчивые олухи прихода почитают за прописные истины. Нет, держу пари, это не кроткий агнец-викарий! Здесь постарался некий отменный боец, фехтовальщик в превосходной форме, ведь отец мой всегда отличался крепостью и выносливостью – вплоть до того утра.

– Как насчет Чарльза Кэмплемэна? – предположил Оливер.

– Очень даже возможно, – не без готовности ответствовал сквайр. – Возможно, он раскаялся в том, как обошелся с девушкой, и, узнав о ее состоянии и сопутствующих обстоятельствах по ее возвращении из города, бросил вызов моему отцу. Вот Чарльзу Кэмплемэну она вполне могла довериться и рассказать ему обо всем в подробностях.

– Но не забывай, что мистер Боттом описывал его как «книжника», как юношу, с головой погруженного в науку, любителя всяческой старины. По-твоему, такой человек мог обнажить шпагу против твоего отца в честном поединке – и одолеть его?

– Искусные фехтовальщики зачастую обладают самыми разносторонними интересами, мистер Лэнгли, – заметил Марк. – Да ты сам тому подтверждение.

– Благодарю за комплимент, пусть и незаслуженный, – ответствовал Оливер. – Хотя, полагаю, в общем и целом насчет зачинщика ты прав.

Сквайр пожал плечами.

– По всей видимости, в ту пору мистер Чарльз Кэмплемэн уже тронулся рассудком; усиливающееся безумие наделило его и жаром, и энергией, которых ему, возможно, прежде и недоставало. Возможно, именно в припадке одержимости он и послал отцу вызов.

В этом гость позволил себе усомниться. С какой бы стати голосу Ральфа Тренча, доносящемуся со дна колодца, пробуждать в сыне именно это воспоминание, помимо всех прочих? Зачем рассказывать сыну о бесчестье и поражении?

– Он просто-напросто был со мною честен, – пожал плечами Марк. – Он ведь понимал, что я хочу знать правду о его исчезновении.

И все же Оливер этим объяснением не удовлетворился; в головоломке недоставало нескольких кусочков, и, похоже, предоставить их мог только доктор Уильям Холл. Однако деревенский целитель с бледным, точно пергамент, лицом был человеком молчаливым и скрытным и словами направо и налево не швырялся. Более того, он не был слугою в подчинении у хозяина Далройда. Скажет ли он друзьям то, что они так желают узнать?

– Куда ж он денется, – уверенно заявил сквайр. – А ежели он станет упорствовать, я воззову к нему во имя милосердия и попрошу помочь нам ради моей бедной матушки.

– А если он и тогда промолчит?

– Тогда придется слегка надавить. Моя мать, Нолл! Она вышла замуж за отца совсем юной девушкой, почти ребенком, полюбила его всем сердцем – и оттого умерла до срока. Она была из числа тех женщин, у которых в жизни одна-единственная цель – брак; одна-единственная любовь – муж; одна-единственная великая страсть – семья. Стоит выпасть одному элементу, и вся постройка рассыпается. Она просто не смогла пережить утрату отца, трагедия истощила ее волю и загасила дух. Она ведь была совсем еще молода, Нолл; в тот черный день, когда она умерла, мне едва исполнилось восемнадцать.

– Отлично помню, как ты получил известие о ее смерти: в наших комнатах дело было, в Солтхедском колледже, – отозвался Оливер, до глубины души растроганный. – Письмо шло почти неделю.

– Я находился там, а она – здесь, – говорил Марк, отрешенно глядя в огонь. – Она в последний раз закрыла глаза… смерть исказила ее черты… душа ее отлетела из этого жалкого мира в вечную тьму – а меня с ней не было! Ее тело уже обернули в саван и положили в землю – а я ничего не знал! Зима сменится весной, весна – летом, пролетит год, и еще один, и еще – вот только матушка моя уже не вернется!

– Марк, ты ни в чем не виноват.

– Я понятия не имел, как она сдала, как стремительно она угасает. Матушка писала мне такие бодрые, радостные письма; о ней в них ни слова не говорилось. Я и не подозревал о ее смертельном недуге – до тех пор, пока она не скончалась и не упокоилась в земле на церковном кладбище. При жизни она целиком, безоговорочно вверила себя мужу, а он ее бросил; она вверила себя сыну – а он оставил ее умирать в одиночестве.

– Ты судишь себя за преступление, которого не совершал, выискиваешь вину там, где ее нет, – запротестовал Оливер. – Откуда тебе было знать, как серьезно она хворает, если мы в ту пору учились в Солтхеде? Она сама так распорядилась; она не хотела тревожить тебя и отвлекать от занятий. Не кори себя.