Дом, в котором…

Двор сверкает снегом. Деревья сверкают звездами инея. По вечернему небу плывут облака. Горбач смотрит на них, пряча подбородок в шарф, а замерзшие пальцы – в карманы. Примерзнув к скамейке, он встает и ходит кругами. Очень маленькими. Каждый шаг разрушает голубую гладкость снежного поля, и, жалея ее, он пытается наступать в собственные следы. Ворона ковыляет за ним, толстая в зимней шубе, и безнадежно ищет землю, исчезнувшую под слоем мокрого холода. Это ее первая зима. Она прыгает боком, подозрительная и смущенная, и проверяет свои подозрения о конце света, расковыривая клювом белое, заслонившее землю.

Горбач дышит в замерзшие пальцы.

Синие тени удлиняются, двор темнеет, облака бегут под туманной луной. Уши Горбача горят, не защищенные шапкой. Он чихает. Вороне надоедает гулять. Она взлетает ему на плечо и застывает, спрятав клюв в нагрудных перьях, так же, как он прячет подбородок в шарф. Они сидят тихо. Ворона и человек. Спящий мир превратил их в статуи.

Звонок к ужину разбивает тишину. Мокроволосый Македонский выбегает из ванной комнаты, на ходу вытирая лицо.

Черный на лестнице первого этажа загибает пальцы, отсчитывая минуты до того, как спальня опустеет, чтобы войти незамеченным.

Курильщик ползет к своей коляске.

Табаки на подоконнике удивленно вертит головой, не веря, что мог быть застигнут врасплох приглашением в столовую.

Горбач входит в пустую спальню, устраивает на жердочке Нанетту и садится на батарею. Разбросанные вещи говорят, что на ужин уезжали в спешке. Горбач сидит, не снимая куртки, и с его ботинок медленно натекает лужа.

В столовой Табаки выкладывает из морковных кусочков узоры на скатерти. Курильщик задремывает над чашкой с чаем.

– Все разбежались и прячутся по углам, – говорит Сфинкс Слепому. – Мертвая зона, а не комната. Страшно в ней сидеть.

– Чуткие, как кошки, – отвечает Слепой, улыбаясь. – Пока в комнате нехороший запах…

Курильщик просыпается и прислушивается к ним, но они замолкают. Стулья Черного и Горбача пустуют.

– Ладно, – говорит Табаки, жуя, – я все понял, но кто мне скажет, где Лэри? Вон его Логи, все на местах.

Фазан Джин, ероша волосы, пишет письмо своему младшему брату, обитающему в Наружности. В классе пусто, из спальни доносится приглушенный звук телевизора. Джин невольно прислушивается. Опускает голову и дописывает фразу: «Я убедился в том, что все женщины одинаковы. Даже лучшие из них не знают, что такое дисциплина».

– Я приведу ее сегодня. Только чуть-чуть погодя. Слышишь?

Лэри крутится вокруг Горбача, терзая подбородок.

– Это очень важно для меня. Представить ее… Познакомить…

– Давно пора, – говорит Горбач, думая, что совсем не хочет, чтобы кого-то приводили. Но если он этого не хочет, то почему говорит «давно пора»?

– С тебя натекло.

Лэри ждет продолжения. Должен же Горбач сказать что-то еще. Как-то подбодрить его. Что-то посоветовать. Но Горбач молчит.

– Она славная.

Лэри опять ждет.

– Да, – Горбач отрывает ноги от пола и смотрит на подсыхающую лужу. – Я все слышу, Лэри. Она славная. Я слышу.

– Как ты думаешь, она им понравится? Они ее не прогонят? Я бы им не простил. Но ты ведь не думаешь…

Горбач ничего не думает. Ни о Лэри, ни о его подружке.

– У нас с ней любовь, – жалобно говорит Лэри. – Настоящая. Почти как в кино. Она меня ждет иногда прямо часами…

– Любовь – это круто, – бормочет Горбач. Он слезает с батареи и проходит через комнату, слыша, как Лэри крадется следом.

– Погоди, куда ты ушел, я как раз хотел тебя попросить…

В ванной комнате он задвигает щеколду и начинает раздеваться. Шаги Лэри замирают перед дверью.

– А когда ты выйдешь?

– Завтра утром! – кричит Горбач и пускает воду в душе.

– Ты не моешься, – скулит Лэри. – Ты не взял ничего. Я же видел! Ты просто прячешься от меня! Выходи, а? Так нечестно…

[Горбач]

… Лэри уже не было. Устал ждать и ушел. Наверное, я нехорошо повел себя с ним. Лорда тоже не было. Я хотел залезть к себе наверх, но увидел, что там опять лежит Черный. Я часто думал, почему все лезут на мое место, а не к Лэри – ведь у него все то же самое, только с другой стороны? Но никто никогда не влезал туда, кроме него самого. Я так никогда и не понял, почему.

Я сел рядом с Курильщиком. Табаки со стуком сосал леденец.

– Как можно столько сидеть в снегу? Все это кончится бронхитом.

Черный вдруг соскочил с моей кровати. Посмотрел как-то странно и лег к себе. Лицом в стену.

Сразу подумалось о стихах. Я их точно стер? Обычно старался стирать. Я почувствовал, что краснею. Я действительно стирал их почти всегда. Только изредка забывал, оставлял на стене. И почему-то именно в эти дни кто-нибудь туда обязательно влезал и часами валялся на моем месте, пока я потел внизу, стыдясь и надеясь, что, может, этот кто-то ничего не заметил. Захотелось поскорее проверить, есть ли на стене что-нибудь, но если было и Черный прочел, то он понял бы, что это я проверяю, и стало бы совсем стыдно.

Спать расхотелось, а для придумок время еще не пришло.