Дом, в котором…

Я смотрю на фонарики, которые Горбач подвесил к потолку. Десяток разномастных фонариков. В центре наш самый старый, красный китайский с кисточкой. Слева от него тыквенный, с искусственной свечкой внутри, справа бронзовый, с разноцветными стеклами и вычурными завитушками. Длинный деревянный, похожий на футляр для зонтика, с узкими прорезями… Треугольная пирамидка, обтянутая ситцем. И на каждом – заклинания, висящие вниз головой. Чтобы прочесть их, надо снять фонарики и перевернуть их, так что каждый из стаи знает только то, которое писал сам. Каждую ночь они светятся под потолком, наши мечты и желания, слегка раскачиваясь от сквозняков и окуриваясь сигаретным дымом. Некоторые даже тихо звенят. Те, к которым подвешены колокольчики.

Вешать фонарики с пожеланиями – это ведь нормально, это вовсе не признак безумия.

А вот с наружной стороны подоконника длинной полосой лежит усеянная блестками вата. Изображает снег. Прямо под кабелями, страхующими дом от разрушения. Не знаю, кто ее туда положил, как не знаю и кто тот силач, обмотавший решетки кабелями, но знаю, что они намного ближе к сумасшествию, чем подвесившие фонарики. Хотя вполне может быть, что это одни и те же личности.

Из динамиков магнитофона, шелестя, струится бесплотный голос. Странный, немелодичный, но завораживающий. Трудно разобрать слова, они не складываются в осмысленные предложения, это просто декламация каких-то бесконечно повторяющихся обрывков фраз. Мне отчего-то нравится.

– Кто это? – спрашиваю я Русалку.

– Кошатница, – отвечает она.

– А гитара?

– Крыса, – так же коротко отвечает Русалка.

Я откидываюсь на подушку и снова смотрю в потолок, на фонарики. В ванной комнате шумит вода. Уже третий час. Шесть дней до выпуска.

– Знаешь, – говорю я, когда песня кончается. – Наверное, к ней в самом деле приходят гости. Хотя, думаю, пытаться встретить их не стоит. Это только ее.

– Да, – кивает Русалка. – Я знала, что ты так скажешь.

Мы лежим тихо. В динамиках шорохи и больше никаких песен. Русалка соскребает с ручки магнитофона Нанеттин помет. Белый, как ненастоящий снег за окном.

Во дворе ветрено, но ничуть не прохладнее, чем в Доме. Сфинкс сидит на пеньке посреди выгоревшего газона и глядит на палатки. После того как их обитателей посетил Акула, они слегка отодвинулись. Ненамного, на пару метров. Это не мешает их обитателям сбредаться к дворовой сетке и повисать на ней, цепляясь за проволочные ячейки. Это не мешает им подзывать каждого выходящего из Дома и вымаливать встречу с Ангелом, который «ведь у вас здесь обретается, мы знаем…».

– Чуть было не перестал обретаться, – говорит Сфинкс молодому бритоголовому, которого посылают вести переговоры чаще остальных. Бритоголовый радостно машет ему рукой, подзывая. Сфинкс не двигается с места.

За ночь двор занесло мусором. Среди целлофановых пакетов, пластиковых бутылок и бумажных обрывков Сфинкс замечает пару аляповатых брошюр, отпечатанных на дешевой бумаге. На каждой – крылатый ангел, простирающий к читателю руки, сообщая, что «приобщение к благодати возможно в этой жизни, брат мой (сестра)!». Меньше всего это создание похоже на Македонского. Румяные щеки, золотые кудри и бессмысленная улыбка – он напоминает Сфинксу только Соломона в детстве – более мерзкого ребенка Сфинкс не встречал и надеется уже не встретить. Он рассматривает прижатую к асфальту носком кеда брошюру, жалея, что у него нет волшебной палочки.

К нему подходит Горбач с огромным рюкзаком. Похожий на странника, возвратившегося из далеких краев. Загорелый и грязный. В разросшихся вширь и вверх волосах – листья и мелкие веточки.

– Переезжаю, – сообщает он мрачно. – Невозможно спокойно жить, когда эти типы толкутся поблизости. Сегодня ночью они мне приснились, так что с меня, пожалуй, хватит.

Горбач садится рядом со Сфинксом, опираясь локтями о рюкзак, и подслеповато всматривается в окна Дома.

– Что это там за веревки намотаны?

– Это не веревки. Это кабели, – отвечает Сфинкс. – Не одному тебе снятся плохие сны.

Горбач хмурится, пытаясь уловить связь между дурными снами и намотанными на оконные решетки кабелями.

– А вон там чего? – спрашивает он, указывая на окно Кофейника. Пустую раму которого веером обрамляют полосы сажи.

Сфинкс с интересом глядит на Горбача.

– Это следы пожара, – объясняет он. – Ты где был вчера вечером? Неужели ничего не видел?

Горбач не отвечает. Молча набивает свою трубку.

– Вот скажи, кого тебе напоминает этот мальчик с крылышками? – спрашивает Сфинкс, подталкивая кедом измятую брошюру.

– Соломона, – отвечает Горбач, даже не приглядевшись толком. – Кого же еще? Когда он был еще Пышкой.

– Мне тоже. А они, – Сфинкс кивает на палатки, – считают, что это похоже на Македонского.

– Не смешно, – говорит Горбач.

– Мне тоже. А меньше всех эта шутка смешит Македонского.

Горбач поворачивается к воротам, возле которых кивают и любезно скалятся уже четверо бритоголовых.

– Так они за Македонским сюда явились?

– Они думают, что да. Но при этом носят с собой изображения Пышки, так что, боюсь, сами не знают, кто им на самом деле нужен.