Дом, в котором…

– Никто не пройдет мимо моих соседей. Я же сказал, они не в себе. Очень болезненно относятся к нарушению границ своих участков. Вон то поле, – он кивает на расстилающуюся перед нами травяную ширь, – принадлежит одному из них. Не поверишь, для чего он его использует.

– Надо думать, для выращивания конопли, – предполагаю я. – И он, конечно же, бывший десантник, а поле по периметру заминировано. Все согласно сценарию.

– Не угадал, – вздыхает Слепой. – Он выращивает сусликов. Поле заминировано только их норами. Он больной на голову защитник живой природы.

– Сдаюсь, Слепой. Беру свои слова обратно. Насчет соседей.

– Бери и насчет чашек, – требует он. – Потому что там, в сейфе, у меня есть еще две. Можешь проверить, пока он не заперт.

– Не будь таким мелочным! – возмущаюсь я. – С моего места было видно только две.

– Тебе этого хватило, чтобы выстроить вокруг них теорию о нереальности этого места.

– Я взял свои слова обратно!

– Но не о чашках!

Смотрю на Слепого во все глаза. Он не шутит. Он абсолютно серьезен. Как это ни страшно признать.

– Я беру обратно все сказанное мною об этом месте, Слепой, – говорю я.

Он удовлетворенно кивает.

– Хорошо.

Чувствуя неловкость вместо него, отвожу глаза. Смотрю на лужицу посреди клеенки. Наверное, здесь часто идут дожди. А Слепой здесь не живет и некому отодвигать стол вглубь веранды, чтобы он не промокал.

Поймав себя на этой мысли, спохватываюсь. О чем я думаю? Какое мне дело до этого стола? Хоть бы его и вовсе смыло. Слепой затащил меня сюда не для того, чтобы хвастать своим потусторонним хозяйством. В его понимании уединенным местом для беседы может быть переполненный Кофейник, лестничная клетка или любой отрезок коридора – неважно, сколько народу будет толпиться вокруг. Но сейчас он расстарался, и даже слегка перестарался с уединением. Дает возможность задать все вопросы, какие я хотел задать? Вряд ли. Что-то подсказывает мне, старался он скорее для себя.

Сигарету пальцы удержать в состоянии, но она дотлела до фильтра, пока я не обращал на нее внимания. Кладу ее на блюдце и глубоко вдыхаю чистый, загородный воздух. Пахнущий травой. Единственное удовольствие, которое мне сейчас доступно. Я обязательно провел бы рукой по перилам веранды, по шероховатым хлопьям остатков краски. Отколупнул бы их. Подержал ладонь на нагревшихся за день досках пола. Поковырял плетеный стул, на котором сижу. Потеребил бы край свисающей со стола клеенки. На Изнанке я совершаю столько лишних движений, что наверняка всех вокруг нервирую. Я ненавижу это место, я с трудом его переношу, единственное, что примиряло меня с ним – живые руки.

Слепой придвигает мне чашку.

– Ну? – говорит он. – У тебя были вопросы…

Я смотрю на дорогу, пересекающую поля. Голая серая лента. Ни одной машины, никакого признака жизни. Интересно, это та же самая дорога, по обочине которой мы тащились в прошлый раз с Лордом?

Слепой терпеливо ждет. Но ему ли не знать, что на Изнанке все вопросы теряют смысл. А я так о многом хотел спросить. Стервятник. Лорд. Черный и его автобус. Македонский. Горбач. Лэри… Мне хотелось бы понять, думает ли он о них столько же, сколько думаю я. Просыпается по ночам с мокрыми щеками? Считает часы и минуты? Ненавидит лето? Живет наполовину? Превращается в чужака, абсолютно лишенного чувства юмора? Но это глупо. Конечно, он думает о них. По-своему. Слепой прагматик. Он не станет мучиться мыслями о чем-то, чего не в силах изменить. Или станет? Какими словами спрашивают о таком, и спрашивают ли вообще?

Ветер проносится над полем, разглаживая траву, овевает мне лицо, со скрипом раскачивает лампу на потолке веранды. Слепой влез на дряхлый стул с ногами и курит, тоже глядя на дорогу.

Об автобусе он говорить не станет. Дела Наружности его не касаются. Это я уже понял. В дела вожаков он тоже, видите ли, не лезет. Черта с два, конечно, он в них не лезет, но попробуй доказать, что это так. Значит, говорить о Стервятнике мы тоже не будем. Слепой примет его выбор, даже если этот выбор – петля, а то, что меня это не устраивает, – исключительно моя проблема.

Македонский… О Македонском спрашивать бессмысленно. Вряд ли даже сам Македонский сможет ответить хоть на один вопрос о себе. Горбач – Прыгун. Кажется, недавний. О Прыгунах я сам спрашивать не хочу. Толстый…

Вопросы, вопросы… Дом их не любит. Они должны быть простыми. Например, смогу я удержать эту чашку или придется пить, как обычно, нагибаясь и прихлебывая? Смогу ли задать хоть один вопрос?

– Знаешь, кто приехал в Дом? – спрашиваю я.

Слепой отворачивается от дороги и впивается взглядом в мои зрачки.

– Знаю. Седой. С ним все в порядке, не беспокойся.

В горле пересыхает. Все в порядке, по мнению Слепого. Ничего менее успокаивающего он сказать не мог.

– То есть?

– Я же сказал, с ним все в порядке.

– И что это означает?

Слепец тянет паузу, насколько возможно. Давая понять, что я слишком назойлив.

– Что он там, где хотел быть.

И опять затыкается. С многозначительным видом.

Я вдруг понимаю Волка. Хочется вскочить и встряхнуть Слепого так, чтобы его зубы разлетелись по всей веранде.

– А поконкретнее?