Дом в Мансуровском

Они шли по городу, и Алексей Родионов, бывший муж и отец ее дочери, бывший любимый, так и не освободивший место для следующего, стал снова родным и единственным, и эта мысль потрясла Марусю до самой глубины души. Ошарашенная, она пыталась справиться с гулко колотящимся сердцем и тщетно пыталась прийти в себя.

Между тем погода испортилась, небо нахмурилось, сжалось и потемнело, вдалеке нечетко, но угрожающе прогремел гром, упали первые крупные капли, а через секунду дождь хлынул, обрушился, обвалился на город и прохожих. Машины замедлили ход, и тут же образовалась очередь, автомобилисты жали на клаксоны, но их звуки тонули в шуме дождя, сливаясь в один непрерывный длинный, занудный гудок.

Рядом ничего не было – ни магазинов, ни аптек, ни даже кафе. Надо же, самый центр, оживленное место, а не укрыться, даже подъездов нет – все внутри, во дворах.

Свернув в переулок, увидели арку, вот и спасение! Юркнув туда и посмотрев друг на друга, вдруг рассмеялись. «Как подростки, – мелькнуло у Маруси. – И все как тогда, сто лет назад».

Стараясь не смотреть на Алексея, она отряхивала мокрый жакет, глупо смеялась и говорила про туфли:

– Ну надо же, совсем новые, Дима привез из Болоньи. Так жалко, такие удобные!

Дождь не утихал, а, напротив, набирал обороты, и они с удивлением смотрели на эту стихию в арочный проем, как на экран в кинотеатре.

– Замерзла? – спросил Алексей.

Маруся кивнула. И правда, зуб на зуб не попадал, промокла до нитки. До дома пешком минут тридцать, а то и больше, но если переулками, через дворы, то быстрее. Дворы и переулки Маруся знает, только это вряд ли поможет.

Поймать такси не получится – кто остановится, а главное, кто поедет в такую погоду? Выход один: ждать, пока стихия угомонится, и надеяться, что это приключение закончится не воспалением легких, а простудой и насморком.

И вдруг он обнял ее, прижал к себе так крепко, что от неожиданности Маруся закашлялась. От смущения она не подняла глаза, а просто уткнулась в шею, такую теплую, даже жаркую, что нос и щеки начали согреваться.

Он пах точно так же, как и тогда, когда был ее Лешкой, самым лучшим и самым любимым, единственным, за которым, как ей казалось, она готова была пойти на край света.

Но не пошла. Не пошла.

А он продолжал ее обнимать, и она чувствовала его руки, такие знакомые и такие нежные, такие любимые, которые никто так и не смог заменить. Что же она, Маруся, наделала? Что она сделала со своей жизнью?

И вдруг – просто чудо из чудес, так не бывает, или бывает, но только в кино – около арки остановилось такси, из которого выбежала смеющаяся молодая пара, такая счастливая, что скрыть это было нельзя, невозможно. Взявшись за руки, они выбежали из арки и устремились через двор в дальний подъезд.

Лешка рванул к машине.

Через минуту они сидели на заднем сиденье.

– Куда? – обреченно спросил таксист. – Если к черту на кулички, даже не упрашивайте, не доберемся.

– Нет, что вы! – затараторила Маруся. – Мы совсем рядом, мы тут, в Мансуровском.

Но Алексей назвал другой адрес. Растерянная, Маруся уставилась на него, но ничего не спросила.

Он сжал ее руку, а она закрыла глаза.

Два оставшихся дня они так и не вышли из скромного номера ведомственной гостиницы. Заваривали быструю лапшу, доедали сыр, колбасу, пили чай. Алексей порывался сходить в магазин, но она останавливала его, а точнее – не отпускала. Она не выпускала его из своих объятий, потому что боялась, что он уйдет и никогда не вернется.

Ничего не изменилось. Ничего. Все было так же, как и тогда, пятнадцать лет назад. И они были такими же, как пятнадцать лет назад. Или она все придумала? Нет, не придумала.

Он говорил ей те же слова: что она единственная и других просто нет и быть не может и что настоящее было только там, в их комнатке с желтыми обоями, только там и только с ней, а вся остальная жизнь, последующая, была ненастоящей. И счастлив он не был, а жил по инерции – так надо, потому что семья, дети, борщ на плите, общее одеяло и разговоры за ужином. Ему всегда казалось – нет, он знал наверняка, – что эта жизнь была им придумана. И еще он смирился.

Она говорила то же самое и повторяла, что виновата, поэтому нет ей прощения, что это она все поломала:

– Не спорь, это я, только я. Но я расплатилась за это, Алешка. Так дорого, Лешенька, расплатилась.

Маруся плакала, уткнувшись ему в плечо, а он гладил ее по волосам, прижимал к себе и успокаивал, просил замолчать, не корить себя, потому что и он был неправ, потому что надо было понять ее, тихую московскую девочку, понять, а не тащить на край света, не принуждать жить в невыносимых условиях и ждать его месяцами. Кто бы все это выдержал, кто? Надо было понять и что-то придумать, но было проще смертельно обидеться на нее, а заодно и на дочку, потому что дурак и сопляк. «Я же был сопляком, Марусечка!»

Они спорили, и Маруся убеждала, что его вины нет ни в чем, это она виновата, а заплатили оба.

– Платила даже Тома, хоть я и очень старалась. Я виновата кругом, – шептала Маруся, – и перед тобой, и перед дочкой. Но я искуплю, слышишь? Я все искуплю!