Дом в Мансуровском

О чем им разговаривать, когда все давно обговорено и все точки над «i» расставлены? Решение принято, какие уж тут разговоры?

– На полчаса, – добавил он, – на «Кировской» в семь справа у входа.

Их место. Он не сказал «на нашем месте».

Ну и отлично. В семь справа у входа.

Она увидела его издалека. Седая голова, светло-серое пальто. Все в тон, как всегда, красиво и элегантно.

– Привет, – равнодушно сказала она и посмотрела на часы. – Давай побыстрее, у меня мало времени.

– У меня тоже. В общем, так, Юль. Я уезжаю. На год или чуть больше. В командировку.

– Далеко?

– Ага, отсюда не видать.

– Это все? – стараясь казаться равнодушной, поинтересовалась она.

– Почти. Ключи от Вернадского можешь выбросить. Замки там поменяли. Ну ты поняла.

Юля засмеялась:

– Ну да, поняла! Чтобы не было соблазна кого-то туда притащить? Кружняк, у тебя плохо с памятью? Я девушка с жилплощадью, мне твоя казенная хата у черта в заднице как козе баян! – Юля достала из сумки ключи и протянула ему.

– Можешь выкинуть, – повторил Кружняк.

– Вот ты и выкини. – Она положила ключ в карман его пальто.

Они посмотрели друг на друга, и он первый отвел взгляд.

– Пока, – буркнул он, – будь здорова.

– И тебе не хворать, – усмехнулась Юля и пошла прочь.

«Не обернусь, ни за что не обернусь! Сдохну, а не обернусь, я не жена Лотта».

И, только завернув в переулок, позволила себе разреветься.

«Ну вот и все, – бормотала она, – все закончилось. И оказалось, это не так уж и сложно! А я, дура, уезжать собралась! Или того хуже – замуж!»

Юля оттерла слезы. Боль утихнет, уйдет. Папа пережил смерть мамы, которую любил больше жизни. А потом встретил и полюбил Асю, живет полной жизнью и, кажется, счастлив.

Так же и Юля забудет Кружняка, переболеет, как тяжелым гриппом. Пускай с осложнениями, но, кажется, ей уже стало легче. Как там в песне:

Поседею, побелею, как земля зимой,
Я тобой переболею, ненаглядный мой[1]

.

Переболею, не сомневайся! И даже не поседею! Ненаглядный мой.

Мой ненаглядный любимый!

В мае в компании Юлиных однокурсников появился Рой, молодой американский славист. Рыжий, наверняка из ирландцев, бородатый очкарик, знающий русскую литературу куда лучше них, студентов журфака.

Юля видела, что нравится Рыжему, но события не торопила. Они гуляли по набережной Москвы-реки, шатались по Нескучному, ездили за город, собирали самые ранние грибы – вкуснейшие сморчки, – и Юля тушила их в сметане. Рой, типичный американец из научной среды, наивный, искренний, любознательный, удивлялся всему, как ребенок, и это было трогательно и немного смешно.

Летом ездили по монастырям, по Золотому кольцу. Юлю утомляло вечное бездорожье, пустые магазины, поселковые столовки с липкими ложками и омерзительными липучками для мух, дома колхозников со скрипучими металлическими кроватями и удобствами на этаже. Рой же был в полном восторге – восхищался он бурно и всем подряд: кисловатыми толстенными оладьями со сметаной, жидким борщом, густым, словно клей, киселем, крошечными, донельзя скудными краеведческими музеями, местными словоохотливыми и часто навязчивыми жителями, дурацкими вопросами, стареньким «лиазиком» с порезанными сиденьями, незабудками, васильками, иван-чаем, серым ноздреватым кисловатым хлебом, затвердевшими плавлеными сырками, крутым обрывом реки, сосновым бором, заброшенным монастырем, темными избами, водой из родника, молчаливыми строгими монахами, старыми погостами с покосившимися крестами – словом, всем, что встречалось на их пути.

Эта страна нравилась ему: необъятность, открытость, наивность и одновременно хитрость, простодушие, добросердечие и желание надурить.

Он был счастлив как никогда в жизни и повторял это ежедневно.

«Наивный мальчик, – думала Юля, – как ему просто быть счастливым. А ну как пожить в этой деревне годок, а, Рыжий? В этой темной избе с полуразрушенной печкой и покосившимся черным крыльцом, где надо заготавливать дрова, ходить со звенящими старыми ведрами по воду к колодцу с мутной водицей, долго и нервно ожидать продуктовую лавку с черствыми батонами, ржавой селедкой, грязной пшенной крупой, каменным печеньем? Попробуй, милый, попробуй! А мы посмотрим, как быстро сползет с тебя белозубая улыбка и потухнут твои счастливые, распахнутые глаза! А то, ишь, разгулялся! Все вы романтики, милые вы мои, наивные. Ну-ну, развлекайтесь».

Роман с Роем ничем не окончился, разве что она отвлеклась и на время забылась.

Накрыло по возвращении.

К тоске и отчаянию прибавилась злость на саму себя, на Кружняка. Что она в нем нашла? Обычный мужик, ничего примечательного, кроме фактуры, ну и… хм, некоторых способностей. Но, как говорится, и не таких видали. А нет, влипла по полной. Уговаривала себя: «Во что ты влюбилась, что ты о нем знаешь, что знаешь о его «подвигах»? Ты же понимаешь, что незамазанных там нет! Все замазаны, на этом стоит система – кто-то больше, кто-то меньше, но чистеньких нет, таких там не держат».