Дом в Порубежье

Подбежав друг к другу, мы остановились – молча, – ибо не было слов, способных передать то, что наполняло наши сердца. Надеюсь, вы сразу поймете меня, ибо случается всякому человеку испытывать мгновения немоты, пусть и не настолько великой.

Наконец мы успокоились, Наани даже развеселилась, и мы продолжили путь.

Все, что я уже поведал вам, во многом открыло для вас душу Девы, а я не знаю подобной ей в целом мире. Только и ты, читатель мой, скажешь так о своей любимой… Такой видит свою единственную всякий мужчина, знающий истинную любовь. Так говорит сама природа человеческого сердца.

Возможно, ты скажешь, что моя Дева была раскрасавицей. А как же иначе? Но ведь и ты захочешь, чтобы я признал красоту твоей Дамы. И это справедливо; мужчине нетрудно понять мужчину: ведь все мы любили, радовались и верили – каждый своей единственной.

Наконец, некоторое время спустя, мы оказались возле укрытой деревьями скальной котловины, которую теплый ключ наполнял водой, припахивавшей какими-то солями.

Дева сказала мне, что хочет вымыться, и я решил, что место вполне подходит для этого. Опробовав воду, я обнаружил, что она мягка и вполне пригодна для наших намерений, хотя и отдает едкими щелочами.

Когда мы оба омылись. Дева попросила меня повернуться к ней спиной; Наани словно бы забавляло то, что я не могу ее видеть, потому что плеска воды я не слышал, хотя простоял спиной к ней достаточно долго.

Наконец я спросил ее, что она делает, и Наани ответила, что еще не закончила свой туалет. Однако я вдруг понял, что она дурачит меня, я обернулся, и о! Дева сидела на камне, должно быть, не переменив позы, с тех пор, как просила меня отвернуться. Я даже чуть рассердился и укорил Деву в шутливом тоне, вежливо и ласково, потому что знал ее настроение и причины его.

Потом я сказал Наани, что люблю ее, но что сейчас пора продолжать путь.

Однако она ответила мне гримасой, поэтому я подошел к ней, чтобы вселить в Наани повиновение. Веселая и лукавая, она не хотела ничего слышать и, зажав себе уши, вновь запела, изображая, что не хочет слушать меня.

Я отвел руки Девы от ушей, осторожно поцеловал их, а потом прикоснулся к ее поющим губам, чтобы прекратить эту сладкую муку. Не добившись успеха, я наконец подхватил ее на руки – вместе с узелком – и так и унес, босую; а волосы Наани рассыпались по моей броне, рождая восторг в моей душе.

Оказавшись у меня на руках вопреки собственному желанию, Наани сперва от неожиданности смиренно покорилась мне, а потом вдруг рассердилась. Но я не обращал на ее настроение особого внимания, мне только хотелось изменить его… и волосы ее на сером металле были удивительно прекрасны. Наконец она притихла в моих руках и успокоилась. Я понимал, что она не в духе, однако, не испытывая уверенности, не стал задумываться.

Когда мы удалились на добрую милю, она подставила свои губы для поцелуя, и я поцеловал их с великой любовью, потому что она была так мила мне. И Наани сказала мне самым обычным тоном, что умнее будет вернуться за ее обувью, которую я забыл возле котловины, поднимая ее на руки. Тут уж я оторвал тонкую ветку от оказавшегося рядом дерева – розгу, которыми в наше время порют мальчишек, – и левой рукой пригрозил Наани, чтобы выразить этим свое недовольство. Она тут же прекратила капризничать и устроилась у меня на руках.

Мы вернулись за обувью Девы, и она притихла в моих руках, но не в покое и смирении сердца, а потому что такова была ее прихоть.

Обувь Девы осталась возле воды, Наани скоро обулась, не приняв моей помощи, а потом связала волосы на затылке, чтобы из духа противоречия спрятать их от моего взгляда, ведь она превосходно знала, как мне нравится, когда они рассыпаются по ее плечам.

Я лишь молча смотрел на нее, и Наани торопливо глянула на меня, чтобы узнать, почему я так поступил. Но я качнул головой, улыбаясь ее капризу, и Наани отвернулась от меня.

Мы отправились дальше, и Дева нередко отходила от меня, но не шалила и не пела.

Воистину Девам дано знать многое, что творится в сердце мужчины; знание это таится в глубинах женского сердца, и подруга нередко понимает своего мужчину лучше, чем знает себя он сам, и находит собственные пути, чтобы пробудить внутреннюю суть любимого.

И все же, растревожив в душе его глубины, о которых он даже не подозревал, Дева пугается. И в душе ее совершается бунт, сопровождаемый странным смирением. Так любовь влияет на ее природу. Так говорю я и прошу вас задуматься над моими словами.

Дева не забывала о своих обязанностях во время путешествия, однако держалась в стороне. На шестом часу она сноровистой рукой приготовила воду и таблетки, однако села поодаль от меня.

Не стала она и подносить свои таблетки к моим губам для поцелуя; но ела задумчиво, откусывая понемногу, словно погрузившись в какие-то размышления или оттого, что не испытывала голода.

Словом, мы ели и пили в молчании, и я глядел на Деву с некоторой горечью в сердце и не без тревоги.

И Наани не глядела на меня, но сидела, потупив глаза.