Дом в Порубежье

Но наконец эта леди подняла от вышивки свое озорное лицо, и я увидел черты придворного, которого считал любовником Мирдат.

Леди Мирдат тут же объяснила мне, что мистрис Эдисон, ее ближайшая и сердечная подруга, оделась в костюм придворного, чтобы выиграть пари у одного молодого человека, к которому питала симпатию, и тут я вдруг появился и, ничего толком не разглядев, сразу перешел к грубости, так что леди Мирдат оказалась более справедливой в своей обиде, чем мне казалось, ибо я без причины толкнул ее подругу. Поэтому они и решили наказать меня и каждый вечер выходили к бреши, изображая любовников, чтобы при своем появлении я получил новые причины для ревности; и это была хорошая месть, потому что я много перестрадал из-за своей ревности.

Но когда я встретил их во второй раз, леди Мирдат уже испытывала сожаление – весьма естественное, – потому что уже знала, что любит меня; как вы помните, она сразу отодвинулась от подруги, ощутив вдруг странное смущение и стремление ко мне. А потом решила продлить наказание за то, что я холодно поклонился и ушел. Вот так все и произошло.

Но все наконец кончилось к вящей радости, и мной овладел безумный восторг, так что я обнял Мирдат, и мы неторопливо и величественно закружили по просторному залу, а мистрис Эдисон насвистывала нам мелодию, что она умела делать весьма искусно – как и многое другое, должен сказать.

А после этой радости один за одним пошли счастливые дни, мы с Мирдат не разлучались и бродили по окрестностям, погружаясь в восторг за восторгом. Тысячи вещей соединяли нас радостью, ведь мы были из тех, кто чтит синеву вечности, густеющую за крылами заката; восторгается орошающей мир неслышимой капелью звездного света, чтит покой пасмурных вечеров, когда Башни Сна окутываются тайной сумерек, и любит величественную зелень ночных лугов под луною, слышит разговор сикомор и берез, и неторопливые речения моря, бормочущего в хорошем настроении, и тихий шелест ночных облаков. И мы оба умели видеть Плясунью Заката, разбрасывающую во весь горизонт свои величественные одеяния, умели слышать и гром, внезапно пробегающий по лику рассвета… Многое мы знали, видели и понимали вместе, осененные предельной Любовью.

И тогда случилось с нами некоторое приключение, едва не закончившееся смертью Мирдат Прекрасной; однажды, когда мы, как всегда, бродили словно двое счастливых детей, я обратился к Мирдат и спросил, почему с нами только два из ее псов; она объяснила мне, что третий остался в конуре, потому что болеет.

Но, еще не успев договорить, она вскрикнула и показала, и вот я увидел третьего пса, бегущего к нам аллюром, сразу показавшимся мне странным. Тут Мирдат закричала, что пес взбесился, и действительно я заметил, что пасть его покрыта пеной. Зверь немедленно бросился на нас, не производя даже звука. Я не успел предупредить такое намерение. Но, повинуясь своей любви, Мирдат Прекрасная схватила пса, чтобы спасти меня и крикнула остальных собак. Зверь сразу же укусил ее, когда Мирдат попыталась удержать его. Но я уже схватил его за шею и так встряхнул, что он немедленно умер. Я бросил труп на землю и занялся помощью: надо было высосать яд из раны. И я отсасывал кровь, хотя она и просила меня не делать этого. А потом взял ее на руки и побежал долгой и утомительной дорогой к Холлу, где и прижег рану горячими угольками; потом пришел доктор, он сказал, что если ей суждено выжить, то лишь благодаря моей заботе. Но это она спасала меня, как вы помните, и я не могу не воздать ей честь.

И Мирдат весьма побледнела, но смеялась над моими страхами и уверяла, что здоровье ее скоро восстановится и раны заживут очень быстро. Однако прошло долгое и горькое время, прежде чем они исцелились и она сделалась прежней. И тогда великая тяжесть свалилась с моего сердца.

Наконец Мирдат вновь обрела силы, и мы назначили день нашей свадьбы. И как прекрасно я помню ее – в подвенечном платье, стройную и чарующую, словно сама любовь на Заре Жизни. И в прекрасных глазах ее светилась нежность, к которой подмешивалась природная шаловливость. О, как ступала она – с изысканной грацией и озорством… и эта россыпь волос, и чарующий рот – дитя и женщина одновременно. Но все эти слова не могут описать красоту моей Единственной.

Так мы поженились.

А потом моя Мирдат, моя красавица, лежала на смертном одре, и не было у меня сил отогнать подступившую смерть. В соседней комнате заплакал ребенок, и писк его вновь пробудил мою Жену к жизни, руки ее порхнули и заметались по покрывалу.

Я склонился к Моей Прекрасной и с предельной лаской взял ее ладони. Они страшно дрожали, она глядела на меня, но глаза ее искали кого-то другого.

Тогда я вышел из комнаты и негромко позвал няню, которая принесла дитя, завернутое в белую пеленку, тут в глазах Моей Прекрасной заискрился милый свет, и жестом я приказал няне поднести ребенка поближе.