Дом в Порубежье

Воистину, это было великое путешествие, и оно познакомило меня со многими людьми, узнать которых значило полюбить их; тем не менее, более встречаться нам не пришлось, потому что в жизни нашей не было свободного времени, ведь каждый из нас трудился ради общего блага и безопасности Редута. Конечно, мы всегда много путешествовали, но людей были миллионы, а я был еще очень молод. Тем не менее, где бы я ни оказывался, повсюду рассказывали о Втором Убежище; когда у меня находилось время, я успевал познакомиться с изрядным числом книг, говоривших о существовании другого убежища; некоторые древние труды об этом говорили как о реальном факте; но это было давно, а теперь Анналы читали лишь одни Ученые, которые сомневаются во всем, а не только в том, что прочли. Так уж среди них заведено.

Однако сам я никогда не испытывал даже малейших сомнений в том, что Второе Убежище действительно существует – с того самого дня, когда впервые услышал о нем от нашего Мастера над Монструваканами, занимавшего со всеми своими помощниками Наблюдательную Башню на вершине Пирамиды.

Тут позвольте мне сказать, что мы с ним были как родные и нас связывала тесная дружба, хотя он был зрелым мужем – а я еще юнцом. Словом, когда мне исполнился двадцать один год, он назначил меня на службу в Наблюдательной Башне. Мне весьма повезло, потому что в огромном Редуте такое назначение считалось огромной удачей, ибо и в те дни тайны внешнего мира привлекали людей, как нас сейчас астрономические загадки.

Не хочу, чтобы вы подумали, что я добился подобной чести лишь по дружбе с Мастером Монструваканом; выбор его был обусловлен весьма вескими основаниями. Дело в том, что я был наделен загадочным даром; в Редуте его называли Ночным Слухом, хотя эти слова не точны и описывают отнюдь не все. Дар сей посылался нечасто, и среди населявших Пирамиду миллионов не было такого, кто владел бы им в большей степени, чем я.

Посему я мог слышать невидимые вибрации эфира, обходясь без записывающих инструментов; и много лучше других различал постоянно приходившие из вечной тьмы вести. Поймите, как вслушивался я во мрак, мечтая услышать голос, не певший в моих ушах целую вечность; впрочем, он часто звенел в моих снах-воспоминаниях, так что мне даже казалось, что Мирдат Прекрасная шепчет моей душе сквозь дрему далеких веков.

И вот однажды в пятнадцатом часу, во Время Сна, бодрствуя, я размышлял о любви, все еще жившей в моей душе, и дивился тому, что память о любимой с незапамятных времен сохранилась в моих воспоминаниях и мечтах. И столь чистой и четкой вдруг сделалась моя память, что грезы, вполне подобающие молодому человеку, вдруг открыли мне затерявшуюся в эонах Единственную во всей ее нежной красе.

И о! Застыв на месте, внемля только своим мыслям, я вдруг с восторгом вздрогнул, словно от удара, ибо до моего слуха донесся шепот.

Четыре года с семнадцати лет я ждал и вот наконец услышал его, голос этот я узнал в тот же миг, и все же – наученный мудрости – не назвал своего имени, но послал в Ночь Слово Власти – силой разума, что в той или иной степени может сделать каждый. Более того, я знал, что та, что негромко звала меня, услышит Слово и без приборов, – если это действительно Она. Ну, а если я услышал лживый оклик Злых Сил, хитроумных чудищ или – как иногда случалось – доносившийся из Дома Безмолвия, который часто протягивал лапу к нашим душам. Нежить, создание тьмы, не способна произнести Слово Власти – так было от вечности.

И о! Пока волнение сотрясало тело мое, пока я пытался прогнать напряженность, уничтожающую восприимчивость, слух мой уловил вернувшееся из ночи духовное биение Слова Власти. И тут все доброе в моей душе вскричало силой моего мозга! Мирдат! Мирдат! Мирдат! В это мгновение Мастер Монструвакан вошел в помещение Наблюдательной Башни, где я находился; увидев мое лицо, он застыл на месте; не обладая Ночным Слухом, Мастер был мудр и вдумчив, он весьма ценил мой дар и, кроме того, пришел от приемного инструмента. Уловив искаженное прибором биение Слова Власти, мой друг принялся искать меня, чтобы прибегнуть к возможностям моего дара.

Я уже рассказывал ему свою повесть, говорил о своих думах, воспоминаниях, и о пробуждении в Пирамиде, и о том, что было до того. Мастер внимал мне с сочувствием, со смущенным и удивленным сердцем; в те времена человек имел возможность спокойно рассказывать такое, что в нашем столетии сочли бы глупостью или прямым безумием. Тонкие искусства, результаты неведомых нам исследований позволили людям научиться понимать многое из того, что ныне еще закрыто для нашего восприятия… так и мы невозмутимо внимаем речам, которые во дни наших отцов назвали бы бредом.

Слух мой внимал и пока я рассказывал ему свою повесть. Однако я как будто бы ничего не слышал – кроме отголосков далекого смеха. В тот день ничего более не произошло.