Дома стены помогают

Мы с мамой постарались на даче устроить ему удобное лежбище. Поставили на террасе топчан, для чего пришлось вынести одну тумбочку и табуретку, на топчан постелили сенник, а сверху — поролоновый матрас и подушку. Рядом на оставшейся табуретке — книги. Читай — не хочу.

Я сказала папе:

— От тебя требуется всего-навсего одно: лежи, читай, не тревожь ногу. К тому же не привередничай, ешь все, что дают. А я тебя буду кормить по твоим рецептам.

Он согласился со всем:

— Ладно, так тому и быть.

Он не умеет болеть. И меня это нисколько не удивляет, потому что он еще ни разу в жизни ничем не болел, правда, у него обнаружили диафрагмальную грыжу, но покамест грыжа ведет себя тихо и не беспокоит его.

Аут не отходит от папы. Лежит рядом, уткнув в лапы морду.

Даже со мной очень неохотно идет гулять. Не проходит и десяти минут, как он стремглав летит к папе, ложится возле топчана. И уже никакая сила не сдвинет его с места.

Папа говорит:

— Мне совестно перед Аутом за себя.

— Почему? — спрашиваю я.

— Потому что я не могу его любить так, как он любит меня.

— А мы все, люди, в долгу перед собаками, — говорю я. — Разве не так?

— Так, — серьезно отвечает папа. — На все сто двадцать пять с половиной.

Как бы там ни было, а собаки и в самом деле удивительные существа. Самые преданные, самые верные друзья, какие только бывают на земле.

Даже моя мама, в общем-то довольно равнодушная к собакам, и та не может не признать, что папин Аут — образец дружбы и верности. Случается, мы с нею встречаемся в городе и вместе едем на дачу. И она первым делом спрашивает меня, что я купила для Аута.

Большей частью я покупаю костей по двадцать пять копеек за килограмм и варю суп с перловкой, этого варева собаке хватит дня на два, на три.

Мама говорит:

— За Аута я спокойна. А что ты купила для папы?

Иногда вечером она садится возле папы на табуретку, и они подолгу беседуют о чем-то. Порой смеются. Мама смеется как бы через силу, неохотно, а отец хохочет от души, вытирая слезы на глазах.

И Аут восторженно глядит на него, высунув большой горячий язык.

В такие минуты я ощущаю себя счастливой. Все хорошо, мы все вместе, он, она, я, вместе дружная семья. Все хорошо, в полном порядке…

Но тем горше становится после, потому что я понимаю, это все непрочно, не навсегда, на считанные минуты, а на самом деле мы живем разобщенно, и, должно быть, моим родителям не суждено быть вместе.

Мне не довелось видеть маму плачущей, кроме одного-единственного раза.

Это было на стадионе, в тот день, когда отец прощался с большим спортом. Много лет подряд он был известным футболистом. О нем писали, его фотографии красовались чуть ли не во всех газетах и журналах, его одолевали разнообразные поклонники и поклонницы, он по праву считался самым, должно быть, популярным изо всех спортсменов.

И вот ему исполнилось сорок три года. И он решил уйти, проститься со своим любимым футболом.

Я сидела тогда на стадионе рядом с мамой. Случайно глянула на нее и увидела у нее на глазах слезы.

— Что с тобой? — спросила я.

Она улыбнулась. Улыбка была чересчур открытой, чересчур ликующей, и я ей не поверила.

— Ничего, просто что-то в глаз попало.

Для пущей убедительности мама стала усиленно тереть глаза.

— А вот и неправда, — сказала я, продолжая глядеть на маму. — Тут что-то не то…

Она похлопала меня по плечу:

— Все в порядке, девочка, уверяю тебя…

— Ничего не в порядке, — возразила я. — И ты это знаешь и папа тоже.

— Что знает папа? — спросила мама. — Он же страшно доволен, погляди, как все его любят…

Стадион скандировал в один голос:

— Слава Славе… Ура Славе… Молодец, Слава…

— Нет, — сказала я. — Ты, мама, как хочешь, а я знаю, папа жутко переживает.

В маминых глазах что-то быстро мелькнуло, как бы вспыхнуло, загорелось на миг и тут же погасло.

— Да, — продолжала я свое. — Он ужасно переживает, ему тяжело, как никогда в жизни.

Мама ничего не ответила.

— Только смотри не говори ему, — предупредила я. — Не надо, чтобы он знал, что мы жалеем его.

— Разумеется, не надо, — согласилась мама.

И она в самом деле ничего ему не сказала. А я долго не могла забыть мамины страдальческие глаза и ее чересчур громкий смех в ответ на мой вопрос.

И еще был один маленький эпизод, который надолго остался в моей памяти.

Как-то ранним утром я стояла в нашей крохотной кухоньке, варила на керосинке суп из костей для Аута. Папа начал постепенно ходить и уже вовсю шкандыбал по саду, опираясь на костыль. Рядом степенно вышагивал Аут.

Я хотела было окликнуть папу, но тут увидела маму.

Она стояла чуть в стороне, возле веревки, на которой висели выстиранные мною наволочки и простыни.

Из-за простыней, колеблемых ветром, папа не мог заметить маму, а маме он был хорошо виден. Я подивилась выражению ее глаз, совсем как тогда на стадионе, когда я неожиданно поймала ее взгляд, грустный, как бы ушедший прочно в себя.

Я встала на порог кухни, негромко свистнула. Мама вздрогнула, обернулась, глаза ее, мгновенно прояснев, весело глянули на меня.

— Смотри, как он лихо вышагивает, — сказала я.

— Кто? — спросила мама.

Я поняла, она притворяется, будто и впрямь никого не видит.