Дома стены помогают

— А то не видишь, — насмешливо произнесла я.

— Ах, ты вон про кого, — сказала мама.

— Артистка, — усмехнулась я.

Брови ее сердито сошлись.

— Не смей, — начала она. — Не смей так разговаривать с матерью!

— Хорошо, — послушно кивнула я. — Не буду.

А папа между тем все вышагивал по саду, словно журавль, и Аут ходил рядом, как бы примериваясь к его шагам.

* * *

В субботу на дачу приехала Дусенька. Я еще издали увидела ее: быстро идет по улице, вглядываясь в номера возле калиток.

Легкое ситцевое платье, на волосах нарядная шифоновая косынка. И босоножки — наимоднейшие.

Правда, чувствовалось, Дусеньке стало уже невмоготу бороться с годами, подступавшими вплотную, к тому же еще ежедневно преодолевать врожденную некрасивость. Я увидела, волосы у нее уже не крашеные, как обычно, а седые, хотя и аккуратно уложены, губы едва тронуты бледной помадой, а на щеках никакого тона.

Быстрая, стремительная, несмотря ни на что, все-таки нестареющая, она мгновенно обежала наш крохотный садик, террасу, обе комнаты, сощурившись, оглядела меня и маму.

— А вы, девочки, неплохо смотритесь вместе.

Внезапно увидела отца, лежавшего на раскладушке, под березой, ошеломленно раскрыла глаза.

— Это еще что такое?

— Тише, — сказала мама. — Я тебе потом все объясню.

Дусенька подошла ближе к отцу, сухо поздоровалась с ним.

— Что, ногу повредил? Да лежи, лежи, не беспокойся. — Бегло провела ладонью по голове Аута. — Люблю собак, но издали, а вблизи от них шерсти не оберешься.

Однажды кто-то, а кто — позабыла, сказал, что от Дусенькиной походки поднимается ветер. Мне вспомнились эти слова, я засмеялась.

— Почему ты смеешься? — забеспокоилась Дусенька. — Не надо мной ли? Я смешно выгляжу? Что-нибудь не в порядке?

Хорошо, что именно в этот момент Аут подпрыгнул за пролетавшей пчелой.

— Он смешно прыгает, — сказала я.

— Да? — рассеянно спросила Дусенька, думая уже о чем-то другом. — Да, ты права, весьма забавен.

Она привезла с собой свежие газеты и коробочку конфет «Цветной горошек».

— Лучше бы хлеба привезла, — напрямик сказала мама. — Белого или черного, все равно.

— Лучше есть черный, — невозмутимо посоветовала Дусенька. — А еще бы лучше совсем обойтись без хлеба, не то, гляди, потолстеешь!

Сама-то она ела чрезвычайно мало, берегла фигуру. За обедом похлебала немного супа, поковыряла полкотлетки — и все. Обращалась она лишь ко мне и к маме, на отца ни разу даже не посмотрела. То и дело заводила разговор о каких-то мифических женщинах, которые великолепно устроили свою судьбу, удачно вышли замуж за хороших людей и живут себе припеваючи.

— Подумать только, — разглагольствовала Дусенька. — Ведь она тебе в подметки не годится…

— Кто, Дусенька? — устало спрашивала мама.

— Там одна, ты не знаешь, ничего в ней хорошего нет, а какого мужа подцепила, какой подарок!

— Ну и что с того? — Мама благодушно пожимала плечами. — Мне-то что? Пусть себе живет, наслаждается своим подарком.

— Ну да, тебе все равно, — огрызнулась Дусенька. — А вот мне, если хочешь, завидно.

— Зависть — чувство, съедающее человека начисто, — процитировала я фразу из сборника «Мудрые мысли».

Я не могла не вмешаться. Все, что говорила Дусенька, претило мне. Я-то знала, в чей огород летят камешки. И папа знал. Я только раз глянула на него, и мне стало ясно, он все понимает. Но вида не подает, сидит, как ни в чем не бывало.

А Дусенька между тем неслась все дальше.

— Каждая женщина должна знать одно непреложное правило: надо думать об устройстве своей судьбы, о своем счастье. Поняла?

— Допустим, — ответила мама.

— А ты, Дусенька, думала когда-нибудь об устройстве своей судьбы? — спросила я.

— Конечно, думала, — ответила она. — Еще как думала в свое время. Не моя вина, что ничего у меня тогда не получилось, а теперь поезд уже ушел…

Дусенька явно кокетничала, должно быть, ей хотелось, чтобы мы все начали дружно уговаривать ее, что еще не все потеряно, поезд не ушел и она вполне может устроить свою судьбу.

Но мы молчали, а она, обождав немного, снова принялась за свое, расхваливая неких удачливых счастливиц, прибравших к рукам превосходных мужей, которые усыпают их путь розами, сплошь одними розами…

Она так упорно и долго говорила, что у меня разболелась голова и я начала понимать тех клиентов Дусеньки, которых, по ее словам, она умела уговорить застраховать все что угодно.

— Да, — заключила Дусенька свой обзор событий. — Интересные и совсем не очень старые женщины, обладающие богатым внутренним миром, в наше время на дороге не валяются, вы не находите?

Теперь уже я поняла, Дусенька явно имела в виду себя одну. Она обвела вопросительным взглядом меня и маму, нарочно минуя папу, и сама же ответила:

— Да, никогда и нигде, не правда ли?

Когда мы пили чай, Дусенька завела уже новую речь — о жалости, о том, что делать добро, жалеть, помогать следует осторожно, разумно и не забывать ни в коем случае о своей собственной пользе.

— Жалость — чувство обоюдоострое, — утверждала Дусенька. — Жалея кого-то, мы тем самым наносим вред не кому другому, а только себе. Уверяю вас, мои милые, это так…

Я спросила ее, что значит делать добро осторожно?