Домашние правила

Джейкоб о чем-то упоминал? Нет, я бы запомнила. Но ведь он мог и не признаться, пока его не спросят напрямую. Скорее я догадалась бы по его поведению, которое немного отличалось бы от обычного. Как правило, если Джейкоб начинает совершать навязчивые движения, чрезмерно замкнут или, наоборот, слишком разговорчив и возбужден, я понимаю: что-то не так. В таких вещах я разбираюсь лучше любого эксперта-криминалиста; Джейкобу это невдомек.

– Я вызвал Джейкоба к доске и попросил записать свой ответ из домашней работы, – объясняет Торнтон, – и, когда я сказал, что он написал неряшливо, Джейкоб толкнул меня.

– Толкнул вас?

– Да. Представьте реакцию остальных учеников.

Ну, это объясняет, почему я не вижу ничего подозрительного в поведении Джейкоба. Если класс засмеялся, он наверняка решил, что поступил правильно.

– Простите. Я с ним поговорю.

Не успеваю я повесить трубку, как на кухню заходит Джейкоб. Он достает коробку с молоком из холодильника.

– Сегодня на уроке математики ничего не случилось?

Глаза Джейкоба расширяются.

– Тебе не вынести правды, – говорит он замогильным голосом, подражая Джеку Николсону, и это верный признак испытываемой неловкости.

– Я только что говорила с мистером Торнтоном. Джейкоб, нельзя толкать учителей.

– Он первый начал.

– Он тебя не толкал!

– Нет, но он сказал: «Джейкоб, мой трехлетний сын может написать аккуратнее тебя». А ты сама всегда говоришь: если кто-то насмехается надо мной, я должен постоять за себя.

Это правда, я действительно говорила такое Джейкобу. И в глубине души радуюсь, что он по своей инициативе взаимодействовал с другим человеком, пусть даже это взаимодействие не было социально приемлемым.

Мир для Джейкоба по-настоящему черно-белый. Однажды, когда он был моложе, звонил учитель физкультуры, потому что у Джейкоба случился нервный срыв во время урока: дети играли в пятнашки и один ребенок бросил в него большой красный мяч. «В людей нельзя бросать вещи, – заливаясь слезами, твердил Джейкоб. – Это правило!»

Почему правило, которое работает в одной ситуации, не соблюдается в другой? Если его кто-нибудь обижает и я говорю, что отплатить обидчику тем же – это нормально, потому что иногда только так от них можно отделаться, почему он не может поступить так же с учителем, который публично его унизил?

– Учителя заслуживают уважения, – объясняю я.

– Почему уважение достается им просто так, когда остальным приходится его добиваться?

Я моргаю и молча гляжу на сына. «Потому что мир несправедлив», – думаю я про себя, но Джейкобу это известно лучше, чем большинству из нас.

– Ты злишься на меня? – Он невозмутимо протягивает руку за стаканом и наливает себе немного соевого молока.

Я думаю, больше всего мне не хватает в сыне именно этого атрибута нормальности – эмпатии. Он тревожится, как бы не задеть мои чувства, не расстроить меня, но это не то глубинное сопереживание чьей-то боли. За долгие годы он научился эмпатии, как я могла бы выучить греческий, – переводя образ или ситуацию в расчетную палату своего мозга и пытаясь присоединить к ним подходящие чувства, – но так и не обрел беглости в этом языке эмоций.

Прошлой весной мы покупали в аптеке для Джейкоба одно из лекарств по рецепту, и я заметила стойку с открытками ко Дню матери.

– Мне бы хотелось, чтобы ты хоть раз купил мне такую, – сказала я.

– Зачем?

– Чтобы я знала, что ты меня любишь.

Он пожал плечами:

– Ты и так это знаешь.

– Но мне было бы приятно проснуться в День матери и, как все остальные матери в нашей стране, получить открытку от сына.

Джейкоб задумался:

– А когда День матери?

Я сказал ему и не вспоминала об этом разговоре, пока не наступило 10 мая. Спустившись в тот день на кухню, я принялась, как обычно, заваривать себе воскресный кофе и увидела прислоненный к графину с водой конверт. В нем была открытка «С Днем матери!».

На ней не было ни слов «Дорогой маме», ни подписи. К ней вообще ничего не было добавлено. Джейкоб сделал ровно то, что я сказала, и ничего больше.

В тот день я села за кухонный стол и рассмеялась. И хохотала до слез.

Теперь я смотрю на своего сына, который не смотрит на меня, и говорю:

– Нет, Джейкоб, я не сержусь на тебя.

Однажды, когда Джейкобу было семь, мы шли по проходу в магазине игрушек в Уиллистоне, и вдруг из-за торца стеллажей выскочил маленький мальчик в маске Дарта Вейдера, размахивая световым мечом. «Ба-бах, ты убит!» – крикнул он, и Джейкоб ему поверил. Он начал кричать и раскачиваться, а потом смахнул рукой игрушки с полки. Ему нужно было убедиться, что он не призрак и все еще может оказывать воздействие на этот мир. Сын крутился и махал руками, топтал сброшенные на пол коробки и убегал от меня.

Когда я поймала его в отсеке с куклами, он совершенно не контролировал себя. Я пыталась петь ему. Кричала, чтобы он отреагировал на мой голос. Но Джейкоб находился в своем маленьком мире, и успокоить его я смогла только одним способом – превратившись в одеяло, придавив его, широко раскинувшего руки и ноги, своим телом к кафельным плиткам пола.

К этому моменту была вызвана полиция по подозрению в насилии над ребенком.