Домашний быт русских цариц в XVI и XVII столетиях

Теми же путями Морозовой представился случай повидаться и с сестрою. Однажды, когда, разумеется, предварительно все было улажено, Урусова сказала своей начальнице, у которой жила в келье: «Госпожа! ты знаешь, как болит сердце матери о детях; знаешь и то, что я оставила их Христа ради. Пусти меня в дом мой; поцелую я их и утешу и сама утешусь, и еще до вечера возвращусь сюда; никто не будет знать об этом, только ты да я… Теперь полдень, а игуменья в гостях и старицы разошлись, и людей на монастыре мало; а я фатою покрывшись, пройду, и никто не узнает меня». Сверх чаяния начальница отпустила ее. Велела ей только оставить образ Богородицы, как бы в залог того, что она воротится. «Знаю, как ты любишь образ Владычицы нашея, оставь мне его здесь и или с миром: Она Помощница возвратит тебя сюда». Княгиня вышла. На дороге — навади бес неких злых человек — ее сочли за беглую и хотели было взять. Она смело защитилась. Потом встретилась, (без сомнения, по уговору), с Еленою, которая вероятно все это и устроила, и вместе пошли на Печерское подворье. Дворница дала знать Морозовой об их приходе; та выслала рабу свою Анну, вместо которой, в обмен, возвратилась к ней уже сестра — Урусова. На крыльце мимо ног караульщика прошла, который подумал, что та же Анна идет. «И беседоваша любезно мученица со исповедницею». Но позавидовал дьявол; у караульных стрельцов сделалась тревога. Они догадывались, что дело не ладно. Голова, упрошенный Морозовою, успокоил их, и велел только гостье ночевать: «я ночью выпущу ее тихонько», объяснил заступник. Таким образом тревога послужила еще к большей радости сестер. Всю ночь они ликовали, беседуючи. К свету Урусова ушла, а Елена опять проводила ее до монастыря.

Но гораздо важнее было то, что страдалиц не оставлял своими поучениями и ободрениями их духовный отец — Аввакум. Время от времени, из своего далекого заточения, он присылал им послания и всегда возвышал их подвиг в превыспренних изречениях. Так, проведав, о рассказанных уже нами событиях, он шлет к ним письмо, в котором спрашивает Феодосию, жива ли она: «Еще ли ты дышешь, или сожгли, или удавили тебя?» и за тем восторгается их подвигом, называет их супругами нерасторженными, ластовицами сладкоглаголивыми, маслинами, светильниками пред Богом на земли стояще! подобными Еноху и Илии: женскую немощь отложивше и мужескую мудрость восприявше, диявола победиша, мучителей посрамиша; именует их светилами великими, солнцем и луною Русской земли, двумя зарями, освещающими весь мир на поднебесней, красотою церкви, похвалою мучеников, радостью праведных, веселием святителей, вертоградом эдемским и тому подобными вычурными и выспренними именами. «Не ведаю как назвать», восклицает он в заключение. «Ум мой не обымет подвига вашего и страдания. Подумаю, да лише руками возмахну. Как так, государыни, изволили с такие высокия степени сступить и в безчестие вринутися? Воистину подобно сыну Божию: от небес сступил, в нищету нашу облечеся и волею пострадал». Затем он уничижает себя, дабы еще сильнее выставить высоту подвига боярынь; вспоминает о великой чести Морозовых, печалится о смерти ее сына Ивана, утешает ее, что так Богу надобно, а потом, напоминая о Федоре юродивом, делает ей приведенное нами выше замечание о бабьем уме. «Мучьтеся за Христа хорошенько, не оглядывайся назад; спаси Бог… не стужите о безделицах века сего. И тово полно: побоярила, надобе попасть в небесное боярство…»

В этом же самом письме делает особую приписку Федосье Прокопьевне другой ревнитель старого благочестия, пустынник обители Соловецкой, Епифаний, который по всему вероятию, также был ее наставником во время пребывания своего в Москве.