Домашний зверинец

Животные, живущие на суше и в воде, — мы смотрим на них не с естественно-исторической, а с философской точки зрения — достойны сочувственного внимания наблюдателя; они таят в себе непостижимую тайну, которую по причине их молчаливости можно истолковать тысячью разных способов, но без надежды в нее проникнуть. Декарт считал их абсолютными машинами; отец Бужан [иезуит XVIII века. — В.М.] полагал, что в их телах заключены, как в темнице, падшие духи, которые не приняли участие в бунте против Всевышнего, но и не взяли его сторону. Мы не разделяем ни ту, ни другую точку зрения. Всякому, кто в течение долгого времени имел дело с лошадью, собакой или кошкой, трудно поверить в первое утверждение; второе же принадлежит к числу тех фантазий, которые невозможно обсуждать серьезно и о которых позволительно говорить лишь с улыбкой, как о гипотезе замысловатой, но безумной; но как бы там ни было, эти немые создания, живущие бок о бок с нами и покорные роковым законам, чем-то завораживают наше воображение.

Животные эти наделены теми же органами, теми же чувствами, что и мы, нередко даже более совершенными и более тонкими, чем наши; они дышат, двигаются, наслаждаются, страдают и умирают; у них есть симпатии и антипатии, инстинкты, похожие на мысли; они сообщаются между собою криками, призывами, предупреждениями, которые мог бы понять даже человек, будь он хоть немного внимательнее, и которые доступны дикарям, охотникам, пастухам и всем тем, кто живет наедине с природой. А что касается тех животных, которых мы приручили, какое кроткое терпение они выказывают! Какое мужественное смирение! Какой внимательный ум! Как охотно, от всего сердца и изо всех сил помогают они нам в наших трудах! Как стараются угадать, чего от них требуют, и какой вопросительный взгляд устремляют на хозяина, когда сомневаются в его приказаниях или не понимают их! И какую награду они получают за эту преданность? Скудную пищу, удары кнута или уколы шпор, а когда наступает старость, приближаемая непосильными трудами, их ждет удар мясника, топор живодера, крюк старьевщика. Такая суровая участь — и такая невинность! Такая трогательная покорность — и такие страшные мучения! За какой первородный грех расплачивается лошадь, запряженная в фиакр? Какую запретную траву жевал в Эдеме пахотный бык или несчастный осел, чьи тонкие ноги подгибаются под колоссальным грузом, меж тем как погонщик осыпает его ударами кнута? Когда мы были совсем малы, эта мысль терзала нас неотступно, и в нашей ребяческой простоте мы рисовали в своем воображении рай для послушных животных: мраморные конюшни с кормушками из ивовых прутьев, полными золотистого ячменя, для несчастных кляч, при жизни битых и замученных тяжким трудом; удобные теплые стойла, благоухающие эспарцетом, и зеленые луга с густой травой, усеянной ромашками, в сени больших деревьев, для бедных быков, страдавших в ярме и на бойне; в нашем раю о лошадях и быках без устали заботились ангелы-конюхи и серафимы-волопасы, и руки их были мягче лебединого пуха. Ослам в этом раю доставались свежайшие колючки, запас которых никогда не иссякал. Быть может, все это было не слишком ортодоксально, но, как нам казалось, ничуть не противоречило божественной справедливости[1].