Домбайский вальс (СИ)

И направилась из своей комнаты, где стояла, с горкой подушек в изголовье, застланная двуспальная кровать, на которую Солтан поглядывал с вожделением, в бухгалтерию, где не топилось. Солтан последовал за ней, разглядывая её со спины масляным взглядом. По потолку и по стенам метались тени. И чудились Солтану скрещенья рук, скрещенья ног. И сердце ныло. Зоя села к столу, вложила пачку листков бумаги, переложенных чёрной копиркой, в пишущую машинку, привычно сдвинула каретку вправо, раздался трескотный звук, как будто по расчёске провели медиатором.

- Диктуй, что надо писать, - сказала Зоя глубоким грудным голосом, от которого у Солтана побежали по спине мурашки.

Он посмотрел на неё с решимостью, подумав: "Эх, жаль она в тулупе! Схватил бы её сейчас за груди, повалил бы на пол и полюбил изо всех сил, честное слово!" Но, вовремя вспомнив кулаки Степана (так и убил бы его, собаку!), вместо того, чтобы наброситься с ласками на Зою, он взял себя в руки стал с подъёмом диктовать:

- Граждане туристы! Лыжники! Братья и сёстры, гости Домбайской поляны! Сегодня, после ужина, состоится общее собрание, посвящённое аварийной ситуации, возникшей на турбазе "Солнечная Долина". Собрание будет проходить в клубе.

- Всё? - спросила Зоя игриво.

- Всё.

- А подпись чья?

Солтан задумался. Потом сказал:

- Пиши: "администрация". И точка.

- Как ты здорово придумал концовку! - восхитилась Зоя, заведя глаза.

Солтан, с нерастраченным чувством плотской любви, забрал отпечатанные объявления и пошёл расклеивать их в наиболее видных местах. Потом повторил объявление, восхитившее его самого своей складностью, по матюгальнику в столовой во время ужина. Ужин был сварен ещё до аварии и хранил ещё в себе некоторое тепло, чтобы можно было его поглощать, не кривясь от отвращения. Солтана слушали с большим интересом. На некоторых обеденных столах стояли керосиновые лампы. Не сказать, что было светло, но и не сказать, чтобы была непроглядная темень. К привычному запаху задумавшейся квашеной капусты добавился жирный запах керосина.

- Интересно, что нам собирается сообщить Натан Борисович Левич, - сказал Иван Краснобрыжий, с язвительным подтекстом.

Академик Неделя, сидевший за одним столиком с профессором Брюхановым, сказал, проницательно поглядывая вишнёвыми глазками:

- Мне кажется, уважаемый Александр Христофорович, нам сегодня будет предложено завершить пребывание на Домбайской поляне. Это меня безмерно огорчает. И я, увы, не успею в полной мере освоить годиль.

Режиссёр Юрий Гаврилович Лесной, похожий на Пьера Безухова, сказал сидящему с ним рядом Порфирию, с грустью опытного человека:

- Ты слышал, Фирочка? Надо идти. Это похоже на конец.

Яков Маркович Кролик тяжко вздохнул, с усталостью души:

- О, Господи! Твоя воля. Не знаю, радоваться или огорчаться.

Один неизвестный пока читателю турист-лыжник, удачно скрывавшийся, пока издыхал старенький дизель, под откровенной фамилией Зиновий Перльштейн (все звали его не пошлым, набившим всем оскомину, Зямой, а ласково Зиной), произнёс голосом Юрия Левитана, загадочную фразу и в конце её многозначительно ухмыльнулся, скривив тонкие губы:

- Что день грядущий нам готовит?

Зина умел играть на губной гармошке и подражать разным голосам. Как известных людей, так и представителей животного мира. Произнесённая им, на первый взгляд, малозначительная фраза стала неожиданно определяющей линию поведения турбазы "Солнечная Долина" на предстоящие два дня. По окончании ужина публика планомерно перетекла из столовой в клуб. От сытого дыхания десятков людей в неотапливаемом помещении клуба установилась вполне терпимая минусовая температура. Произнесённая Зиной фраза продолжала тяготеть над сознанием собравшихся в клубе людей. По рядам пробежал шумок растерянности, как мелкая зыбь на штилевой поверхности моря, поднятая набежавшим из-под облачка ветерком. Однако угрюмое молчание и покашливание омрачали это безмятежное сравнение.