Домик на дереве

– А то, что наш долг рассказать о нем!

– Ты убьешь его.

– Так обычно поступают с врагами! – Степан разозлился не меньше моего; мы то и дело готовы были вгрызться друг другу в глотки.

– Но он не враг!

– Он сам написал, что…

– Мало ли что он там написал! – Я каким-то чудом сдержался, чтобы не швырнуть в него бутылку с водой. – Если бы он был врагом, Степка, он давно бы нас убил. Как ты не можешь этого понять? Враги – падкие люди, готовые сделать любую мерзость ради своих интересов!

– Я… – Степан не договорил, смол и задумался, сморщив лоб; я видел, что мои слова подействовали на него – он поверил мне, что «Дитя» ни какой нам не враг, что это заблуждение, или какая-то ошибка.

– Мой отец каждый день разоблачает врагов, – продолжил убеждать я Степку, чтобы у него не осталось ни единого сомнения в правоте моих слов, – и рассказывает мне о них. Я знаю, о чем говорю. Он – не враг. Не враг!

– Может быть…

– И тем более, кто мы такие, чтобы решать: кому жить, а кому умирать?

Мой вопрос повис в воздухе, как туман над гладкой поверхностью озера. Никто не знал правильного ответа.

После короткого молчания Настя предложила:

– Давайте поклянемся, что никому не расскажем о «Дитя»?

– Давайте. – Я приложил правую ладонь к сердцу и отчеканил. – Я клянусь своим здоровьем, что никому не расскажу о «Дитя тьмы».

– Я тоже клянусь свои здоровьем, что никому не расскажу о «Дитя», – повторила за мной Настя.

Мы посмотрели на Степку, тот молчал, не смотрел на нас, словно обижался.

– Давай, Степка! Мы же одна команда, без тебя никак.

– Ох, надеюсь я не пожалею об этом! Я клянусь, что ни словом не обмолвлюсь о «Дитя тьмы». Клянусь. Клянусь. Клянусь – и к черту!

Глава 8

Пока мы коллективно давали клятвы друг другу, что не раскроем врага для общества, в котором жили, это самое общество не на шутку всполошилось, взревело и разгневалось на двух десятков человек, посмевших посягнуть на святое, что у них было – на национал-социалистическую партию. Они, меньшество, осудили партию за культ жестокости, за расизм, за неуважения к тем, кто слаб и болен – и принародно объявили, что такая политика приведет к погибели Романдского народа. Понятно, что от таких резких и антиполитичных высказываний общество, то есть большинство, всецело и покорно служащее партии, взбунтовалось и отвергло от себя этих людей, у которых появилась иное мнение, сделав их изгоями, низшими существами, жизнь которых превратились в пустой звук, в видение, в ничто.

Когда я писал предыдущий абзац, я ненавидел и себя, и тех, кто меня окружал – обычных людей, живущих вместе со мной и способных растоптать своей массой и мощью любого, кто пойдет против устоявшейся или зарождающейся системы, против ее постулатов и законов, против того, что им дорого и ценно. Любого! И неважно, кем ты был до этого, до презрения, видным политиком, уважающим в широких кругах юристом, доктором, поэтом, инженером, простым рабочим с завода – общество любого столкнет в пропасть, в бездну отчаянья, и поминай, как звали. В тот злополучный день, в день, когда солнце скрылось за серую пелену неба, я стал свидетелем страшной расправы над несчастными людьми, возомнившими, что они сильнее большинства, что они могут говорить то, что думают и то, что считает нужным. Зря они разгневали несокрушимую силу всех правителей – народ, сплоченный одной эфемерной идей и идущий, без остановок, к тому, чтобы воплотить эту идею в жизнь, несмотря на миллионные человеческие потери.

Зря!

Отец вернулся с работы и, ничего не объяснив, приказал мне одеваться и ждать его. Он надел новехонькую, чинно выглаженную военную форму, увешанную медалями, фуражку с нацистским значком, и потащил меня на центральную площадь города, где собралась приличная толпа, такая же как на дне независимости. Я спросил у него, зачем мы тут, праздник что ли. Он ответил, четко и коротко: «Сам увидишь!». Я думал, мы будем стоять в самой ревущей толпе, в ее конце, но не тут-то было, отец воспользовался служебным положением и мы мигом прошли сквозь толпу и «заняли» vip-места в первом ряду, с которых открывался замечательный вид на постамент, выложенный из гранитных плит, на котором стояла статуя Силина. Но не она была центром всеобщего внимания, все смотрели на людей, стоявших рядом друг с другом, уставших, связанных, побитых и казалось не верующих, что это происходит с ними, сейчас, на самом деле.

– Папа, кто это люди? – шепотом спросил я.

– Предатели, – сухо ответил он, вытащил дубинку и крепко сжал ее в руке.

– Почему они здесь, а не в тюрьме?

– Предателям – не место за решеткой. – Он посмотрел на меня холодным, враждебным взглядом, от которого у меня сжалось сердце. – Предатели должны сдохнуть, как и другая падаль. Запомнил?

– Да.

– Вот и хорошо. А теперь молчи и смотри. Внимательно смотри. И не смей убегать, пока я не вернусь. Ты понял?

– Ты куда-то уйдешь?

– Да, очищать нацистское общество от никчемной падали. – Он плюнул на асфальт.