Домик на дереве

Я смотрел на него и не верил собственным глазам: передо мной стоял Степан, закутанный в длинное стеганое пальто и в ворсистый шарф пепельного оттенка; головного убора у него не было, отчего ветер немилосердно взъерошивал его седые волосы. Его исхудалое лицо, изборожденное морщинами, осталось таким же приветливым и веселым; бледно-голубые глаза все также блестели, а улыбка и вовсе не изменилось, даже похорошела от вставных ровных зубов. И вообще, он выглядел на удивление бодро и свежо – это в шестьдесят-то семь!

Я не видел друга пятнадцать лет, поэтому неудивительно, что дал волю чувствам и прослезился, а потом обнял его, да так крепко, что тот закашлял.

– Извини.

– Ничего. – Степан продолжал кашлять. – Я рад, что ты рад меня видеть.

– Я тебе всегда буду рад.

– Это взаимно. – И снова приступ кашля. – Ох уж этот чертов старческий кашель, будь он неладен!

– Нужен платок?

– Не откажусь.

– Держи, – я протянул Степану белый чистый платок.

– Спасибо. – Степан вытер губы и сказал. – Ты неплохо сохранился, товарищ.

– Современная медицина творит чудеса, – пошутил я и мы засмеялся.

Степан лукавил, я выглядел старше своих лет; всему виной тяжелая жизнь, которую я доживал с гордо поднятой головой, с достоинством. Лицо сплошь усеяно ужасающими шрамами, которые я отчасти прятал под седой бородой; правый глаз отсутствовал и скрывался за черной повязкой; голова вся в обширных ожогах, как и шея. Ко всему этому я горбился и хромал (одну ногу ампутировали во времена Гражданской Войны; там же я получил остальные ранения).

– А если серьезно: ты как?

– После смерти жены немного сдал, – признался я. – Без нее как без солнца. Знаешь, наивно полагал, что со временем будет легче. Стало только хуже.

– Сочувствую.

Я взглянул на яркое солнце и сощурился.

– Верю, что ей лучше там, чем здесь.

– Думаешь, после смерти будет иная жизнь?

– Надо же во что-то верить.

– А как же Бог?

– Бог в моем сердце.

– Понятно.

– А как твое семейство поживает?

– Жена, слава богу, жива, здорова. Все еще любит меня, что меня всегда удивляет. – Степан хохотнул. – Дети тоже не хворают, как и внуки, и правнуки. Даже не вериться, что я стал прадедом!

– Поздравляю!

– Издеваешься?

– Немного. – Я улыбнулся другу, с которым было все так же легко общаться, словно не было тех лет, когда наши судьбы шли порознь. Словно нам снова по двенадцать лет – и мы самые лучшие друзья на свете. – Если честно, я завидую тебе. У меня так и с детьми не сложилось. Мне просто не понять какое это счастье стать отцом и дедушкой.

– Да… война забрала у тебя слишком многое.

– Такова цена за свободу.

– Великая цена.

– Война освободила миллион чужых детей – и не только детей – от нацизма.

– Что верно, то верно.

Мы задумались, каждый о своем. Я о днях, забранных в дымку кровопролитной войны, когда я убивал романдцев ради романдцев; Степан же думал обо мне, о том, как мне тяжело приходиться; жить одному, без родных и помощи – хуже некуда.

– Жаль, что Настя не придет сегодня, – сказал Степан.

– Очень жаль. – Я посмотрел в его глаза. – Она была отличной девчонкой.

– Она тебя любила, – заметил Степан.

– Меня одного.

– И зачем я только вспомнил. – Он сразу же заметил, как погрустнел я. – Черт!

– Иногда мертвых надо вспоминать, чтобы не забывать.

– Пойдем?

– Не возражаю.

Мы сошли с дороги, и пошли в лес; туда, где захоронили «Дитя тьмы».

– Отрадно, – сказал и замолчал Степан, глядя на окружающий мир, чарующий и умиротворенный.

– Отрадно?

– Что тут ничего не меняется. Все по-прежнему, словно время над лесом не властно.

– Это точно. Еще бы в городах ничего не менялось, вообще было бы здорово.

– Тоже чувствуешь себя древней развалиной, которой не место в фальшивом глянце современности?

– Еще как, – ответил я. – Я ни черта не понимаю, куда мы катимся.

– В цифровую реальность.

– Мне даже эти слова тяжело понять.

– Раньше было все проще.

– Зато раньше был нацизм.

– Тоже верно. Пускай уж роботы расхаживают по парку, чем отряд ЦЦ, ищущий армях.

– Демократ?

– Либерал, – ответил Степан и рассмеялся. – Ты снова издеваешься?

– Совсем чуть-чуть. – Я улыбнулся другу и прикоснулся к листочку березы, который был влажный от росы. – На седьмом десятке ты не изменил своего отношения к политике?

– Нет. И не собираюсь. А ты?

– Мог и не спрашивать. Политика – это сухой колодец, который давно исчерпали.

– Выражайся нормальным языком. Политика – это хрень собачья.

– Пускай будет так. – Я улыбнулся. – Твоя правда.

– Долго еще идти?

– Забыл дорогу?

– Не удивляйся, я давно не был здесь.

– Скоро придем. – Я взглянул на ручные часы. – Я каждый год сюда приезжаю.

– Ты не меняешься.

– Уже поздно меняться. Какой есть, такой есть.

– Ты всегда был сильнее меня.

– Думаешь?

– Ага. – Степан вытер платком лоб, покрывшийся капельками пота. – Мне бы не хватило духу каждый год приходить сюда. К Грише. Сердце бы не выдержало.

– Мне наоборот легче на душе…

До самой могилки мы шли в молчании, слушая мелодичное пение птиц, прячущихся в кронах берез, рябин и сосен.