Домик на Шуе

Ручной пулемётчик Никита Свернигора дрался в роте лейтенанта Панина. Занятая ротой высота «Брат и сестра» в течение ночи подверглась четырём контратакам гитлеровцев. Свернигора в бою был ранен, его с ручным пулемётом видели на разных участках, везде он дрался геройски, но потом, когда пришло подкрепление, он куда-то исчез.

Я пошёл искать Никиту Свернигора в санитарную часть батальона. Мне сказали: «Да, Свернигора был здесь, но его отправили дальше». Я поехал в бригадную санитарную часть. Мне здесь сказали то же самое: «Свернигора сделали перевязку и, как тяжело раненого, отправили дальше»… Все мои и дальнейшие поиски оказались тщетными: раненого пулемётчика за несколько часов уже успели эвакуировать в Олонец, а может быть, и в Лодейное поле.

Тогда я вернулся в санитарную часть батальона, нашёл военфельдшера, который перевязывал Свернигора, попросил его рассказать о раненом.

Военфельдшер охотно выполнил мою просьбу.

— Такого раненого, пожалуй, видел впервые, — сказал он. — У него четыре пулевые раны. Две в плече, одна в груди и одна в руке. Но сам добрался до санчасти! Это за три километра! Да ещё притащил с собой ручной пулемёт и дисков штук пять к нему, правда — пустых.

— Останется ли он жив? — спросил я.

— Трудно сказать, много крови потерял. Но это такой парень, — тут военфельдшер улыбнулся и покрутил свои пушистые усы, — что всякое может случиться. Знаете, он услышал мой разговор с военврачом, — я ему задал такой же вопрос, что вот и вы мне! — рассердился и сказал такие слова: «У кого сердце бьётся за Родину, тот не может умереть!» Он это сказал с такой уверенностью и горячностью, что, может быть, и останется в живых. В жизни иногда бывают чудеса.

«Бывают ли чудеса?» — с горечью подумал я, сорвал прутик и, похлёстывая им по сапогам, побрёл по пыльной дороге обратно в батальон…

Вечером я выехал в ополченческий отряд, расположенный по соседству с морской бригадой, там пробыл два дня, потом переехал к пограничникам, а в первых числах августа оказался в Олонце.

Комендант гарнизона капитан Сидоров, герой Хасана и Халхин-Гола, поселил меня в небольшом домике на берегу Олонки. Домик был чистенький, уютный, стоял в саду. Хозяйка — древняя, высохшая старуха — нехотя уступила мне одну из комнат, видимо, бывшую моленную, где я стал работать целыми днями. На досуге же я всё обозревал почерневшие от времени иконы, которыми сплошь были обвешаны стены. Кроме икон, в комнате было неплохое собрание книг по расколу и выцветшие кипы старообрядческих журналов. Не без интереса я просматривал и читал их. На улицу я выходил поздно вечером, когда надо было идти на военный телеграф.

Возможно, что этот тихий домик на берегу Олонки стал бы моим постоянным пристанищем во время наездов в Олонец, не разгорись в нём на четвёртый день моего житья скандал из-за папироски, которую выкурил у меня в комнате старик, хозяин дома. Старуха поймала мужа на месте «преступления», с нею случился обморок, а когда она пришла в себя, стала настоятельно требовать немедленного же развода! И это после «золотой, свадьбы», которую они сыграли год назад.

Мне пришлось выехать из домика и временно поселиться в полевом госпитале у знакомого военврача Вознесенского.

И вот как-то я сидел на террасе, за соседним столом Вознесенский играл в шахматы со своим ассистентом… В это время во дворе появилась странная процессия: впереди шёл полный счастья и сил, весь перевязанный ослепительной белизны бинтами, широкоплечий моряк, немного поодаль от него — хорошенькая медицинская сестра с заплаканным лицом, а позади них — красноармеец казах, с винтовкой наперевес, в окружении толпы любопытных сестёр и санитарных дружинниц.

— Что это за процессия, Дмитрий Васильевич? — спросил я у Вознесенского.

Тот взглянул во двор и усмехнулся:

— Повели голубчиков!

Что это за «голубчики», куда их ведут?..

Процессия дошла до ворот, тут казах повернулся к провожающим и пригрозил им винтовкой, и я увидел сквозь частокол: моряк и медицинская сестра с заплаканным лицом пошли серединой улицы, как настоящие преступники.

— Я думаю, что эта история тебя совсем не заинтересует, — сказал Вознесенский, взяв с доски ферзя и подкидывая его в руке. — Вам, газетчикам, сейчас подавай героический материал.

— Да, это история, достойная Шекспира! — глубокомысленно протянул ассистент, почесав затылок. Человек он был малоприятный, и я не обратил внимания на его слова.

— Ну, это не совсем так, — возразил я Вознесенскому. — Лично меня всё интересует.

— И зря, — сказал Вознесенский, прищурив левый глаз, не сводя взгляда с доски, перестав подкидывать в руке ферзя. — Сейчас нужна героика. На подвигах надо учить народ воевать. Эта война, батеньки, будет тяжёлой войной, и вы, газетчики, делаете большое дело, когда за героическим материалом лезете в самое пекло боя и достаёте его.

— Ну, а всё же что это за «голубчики»? — спросил я.