Доминик

Пишущий эти строки по существу уже мертв. Моя жизнь никому не приносила пользы, я слишком часто это слышал, и люди, мне близкие, могли только стыдиться ее. Пора было мне самому положить ей конец. Мысль эта, давно уже меня навещавшая, снова пришла мне в голову вчера вечером, когда я выехал от тебя. Я обдумал ее по пути в Орсель. Я нашел, что она вполне резонна и никому не в ущерб, а мое возвращение домой, в ночную пору и среди известного тебе ландшафта, отнюдь не могло отвлечь меня и заставить переменить решение. Я был неловок и сумел только обезобразить себя. Как бы то ни было, я убил Оливье. То немногое, что от него осталось, будет ждать своего часа. Я уезжаю из Орселя и никогда не вернусь. Я не забуду, что ты был – не скажу, лучшим – единственным моим другом. Ты – оправдание моей жизни. Ты будешь свидетельствовать за нее. Прощай, живи счастливо, и если будешь рассказывать обо мне сыну, сделай это лишь затем, чтобы он не вырос похожим на меня.

Оливье.

К полудню начался дождь. Доминик поднялся к себе в кабинет, куда пригласил и меня. Эта полусмерть товарища молодости, единственного давнего его друга, насколько я знал, оживила, хоть и не без привкуса горечи, воспоминания, которые ожидали только подходящего случая, чтобы вырваться на волю. Я не вызывал его на откровенность, он сам подарил ее мне. И, словно ему надо было лишь перевести на язык слов шифрованные воспоминания, которые были у меня перед глазами, он рассказал мне без аффектации, но не без волнения, следующую историю.

3

То, что я собираюсь рассказать вам о себе, вряд ли значительно и могло бы вместиться в несколько слов: сельский житель, который ненадолго расстается с родным селением, сочинитель, недовольный своими творениями и подавляющий в себе манию сочинительства, и кровля отчего дома, фигурирующая как в начале, так и в конце истории. Столь скучное резюме да известная вам банальная развязка – пожалуй, самое лучшее, что есть в этой истории по части морали, и, верно, самое интересное, что есть в ней по части фабулы. Все прочее ни для кого не поучительно и способно взволновать лишь мою память. Я не делаю тайны из своего прошлого, поверьте; но стараюсь говорить о нем как можно реже – на то есть свои причины, не имеющие ничего общего с желанием казаться романтичней, чем я есть на самом деле.

Из нескольких лиц, которые имеют касательство к этой истории и о которых я буду вам рассказывать почти столько же, сколько о себе самом, один – старый друг; трудно подобрать для него определение, еще труднее судить о нем без горечи: вы только что читали его прощальное траурное письмо. Никогда не стал бы он пускаться в объяснения по поводу жизни, которую прожил и которой не мог быть доволен. Включить ее в эти воспоминания – значит в какой-то степени оправдать ее. У второго из моих персонажей нет никаких оснований умалчивать о своей жизни. По самому роду своей деятельности он – лицо публичное: вы его знаете, либо вам, может статься, доведется с ним познакомиться, и я не думаю, что хоть в какой-то степени умалю его достоинства, поведав вам о скромном начале его пути. Что же касается третьей особы, знакомство с которой оказывало живейшее влияние на мою молодость, то, волею обстоятельств, теперь ей ничто не грозит, ничто не омрачит ее счастья, ничто не напомнит о прошлом, и ей нет причин страшиться сходства меж собственными воспоминаниями и воспоминаниями того, кто расскажет вам о ней.

Могу сказать, что семьи у меня не было, и лишь теперь, когда у меня есть дети, я узнал, как нежны и надежны узы, которых я был лишен в их возрасте. Мать моя едва смогла выкормить меня и умерла. Отец прожил еще несколько лет, но был настолько слаб здоровьем, что я перестал ощущать его присутствие задолго до того, как его потерял, и он умер для меня гораздо раньше, чем наступила действительная его кончина, так что в тот день, когда он угас и я остался один и в трауре, я не почувствовал никакой существенной перемены, которая отозвалась бы во мне болью. Смысл слова «сирота», которое все вокруг произносили таким тоном, как будто в нем было что-то роковое, представлялся мне весьма смутно, и только по слезам наших слуг я понимал, что меня надобно жалеть.