Доминик

Вы – мальчик, а притязаете на то, чтобы поступать, как взрослый мужчина; вы хотите быть старше своих лет и в том вдвойне не правы. Как бы вы ни старались, взрослые всегда превзойдут вас и в достоинствах, и в недостатках. Думаю, что вы заслуживаете жалости в своем одиночестве, и из уважения к вам готова согласиться, что вы и вправду страдаете от недостатка дружеской нежности и заботы; но вам следовало бы высказать чистосердечно все, что у вас на душе, вы же вместо того в ответ на искреннее мое участие неожиданно пускаетесь в откровенности, а затем умолкаете. Мне непонятно, какая польза была вам оттого, что я выслушала ваши признания, и чего вы добиваетесь, не повторяя их. Вы сверх меры рассудочны для возраста, единственная прелесть и оправдание которого – в простодушии, и, показав столько непосредственности, сколько вы показали хладнокровия, вы вызвали бы больше интереса, а главное, были бы счастливее.

Несмотря на эти редкие приступы откровенности, которым он поддавался из прихоти, Оливье и мне не исповедался до конца. Хотя мы были почти ровесники и он, возможно, во многих отношениях мне уступал, мой друг находил, что я слишком молод (его слова), чтобы разбираться в искусстве поведения, тонкости которого занимали его ум. Я был в состоянии лишь весьма приблизительно постичь суть намерения, которое он собирался преследовать до полного удовлетворения своего самолюбия либо жажды удовольствий. При всем том я не видел в нем никаких перемен – то же спокойствие, та же холодность ума и готовность ко всему; приятное лицо с суховатыми чертами; взгляд, дерзкий для всех, кроме друзей; и эта мгновенная, на редкость обаятельная улыбка, которой он пользовался так кстати, то раня ею, то лаская. Он отнюдь не впал в меланхолию и едва ли стал рассеяннее, даже тогда, когда, как сам признался, обстоятельства малость поколебали его невозмутимую самоуверенность. Досада выражалась у него только в несколько обостренной раздражительности и лишь напрягала его дерзкую решимость, закаляя ее, если можно так выразиться, холодным закалом.

– Если ты полагаешь, что я близок к отчаянию, то ошибаешься, – сказал он мне как-то в один из тех недолгих периодов сомнения, когда, словно забавы ради, он придавал своим словам интонацию озлобленной неприязни. – Если она когда-нибудь полюбит меня, все это не в счет. А не полюбит…

– А не полюбит – что тогда? – спросил я.

Не отвечая, он взмахнул тонкой тросточкой, которую держал в руке, и стал крутить ее над головой, словно врубаясь во что-то невидимое, так что трость со свистом рассекала воздух. Затем, все так же неистово нахлестывая пустоту, он добавил:

– Только бы мне прочесть у нее в глазах «да» или «нет»! Я не видел глаз, которые могли бы сравниться с ними искусством мучить, да и красотой тоже, – разве что глаза моих кузин, но мне они ничего не говорят.

Проходило время, и какая-то случайность оказывала на него противоположное действие – он становился самим собою. Он делался чувствительным, беспокойным, слегка восторженным и во всем куда более естественным. В словах его и в движениях проскальзывала какая-то размягченность, и при всей неизменной его сдержанности по этому признаку я узнавал достаточно о его надеждах.

– Ты вполне уверен, что любишь ее? – спросил я его наконец, настолько это первое условие его притязаний представлялось мне необходимым и вместе сомнительным.

Оливье посмотрел мне в глаза и, словно вопрос мой показался ему верхом глупости или сумасбродства, разразился дерзким хохотом, так что у меня пропала всякая охота продолжать.

Отсутствие Мадлен продлилось положенное время. За несколько дней до ее возвращения, занятый мыслями о ней – а мысли о ней занимали меня постоянно, – я стал перебирать в памяти изменения, которые совершились во мне за это время, и был поражен. На сердце у меня было тяжело от бремени тайн, душу волновали дерзкие порывы, ум был отягощен опытом прежде, чем успел что-либо познать, – словом, я ни в чем не походил на того человека, каким был до отъезда Мадлен. Я убедил себя, что все это в какой-то степени поможет мне преодолеть странную зависимость, в которой я оказался, и легкий налет искушенности, примешавшийся к чувствам вполне простосердечным, придал мне как бы видимость развязности, ровно столько храбрости, чтобы я мог не слишком явно дрожать в ожидании первой встречи с Мадлен.