Доминик

– О, черт возьми, ты смотришь назад! В Париже тебе так же не по себе, как было мне в Ормессоне. Твой удел – не желанья, а вечные сожаленья. Надо бы тебе смириться с тем, что ты оказался здесь, мой милый. Париж – то самое место, куда к моменту совершеннолетия посылают юнцов, из которых хотят сделать мужчин. Ты из их числа, и, право, участь твоя не из худших: ты богат, у тебя есть имя, и ты любишь! – прибавил он, понизив голос почти до шепота.

И с пылкостью, которой я никогда за ним не замечал, он обнял меня и проговорил:

– До завтра, мой дорогой друг, друг навеки!

Через час настала тишина, глубокая, как в ночных полях. Эта пауза, вдруг прервавшая всякую жизнь, внезапное и полное оцепенение, охватившее город, в котором было не меньше миллиона жителей, поразили меня еще сильнее, чем дневное его кипение. Я прикинул, какова же должна быть усталость, если так полновластен сон, и мне стало страшно, не столько по недостатку мужества, сколько потому, что воля моя словно омертвела.

Встреча с Огюстеном бесконечно обрадовала меня. Пожимая ему руку, я почувствовал, что мне есть на кого опереться. Огюстен уже казался пожилым, хотя годами был еще очень молод. Он был худ и до крайности бледен. Глаза раскрылись шире и блестели ярче. Кожа рук, очень белая, стала тоньше, и сама кисть, если можно так выразиться, обрела чистоту рисунка, словно обточенная обращением с единственным своим орудием труда – пером. По одежде его никто не мог бы сказать, богат он или беден. Он носил самые простые костюмы и носил скромно, но с непринужденной уверенностью, ибо сознавал не без гордости, что платье ничего не значит.

Он встретил Оливье не совсем как друга, а скорее как молодого человека, к которому нужно присмотреться, и стоит выждать, прежде чем довериться ему как самому себе. Оливье, со своей стороны, был достаточно сдержан, то ли потому, что обличье нового знакомца показалось ему странноватым, то ли потому, что за этим обличьем он почувствовал несгибаемость воли, столь же твердой, что и его собственная, но выкованной из более высокопробного металла.

– Я еще по вашим письмам угадал, каков ваш друг и наружно, и внутренне, – сказал мне Огюстен. – Он очарователен. Он оставит на своем пути немало жертв – не обмана, нет, на это он неспособен, но жертв в самом возвышенном смысле слова. Он будет опасен для тех, кто слабее его, но родился под тою же звездой.

Когда я спросил у Оливье, как понравился ему Огюстен, он ограничился тем, что ответил:

– В нем всегда будет что-то от гувернера и от выскочки. Он так и останется потеющим педантом, таков удел всех, кто может рассчитывать лишь на собственную волю и добиваться чего-то лишь ценою труда. Предпочитаю преимущества ума или рождения, а если их нет, предпочитаю бездарность.

Позже мнения обоих изменились. Огюстен в конце концов полюбил Оливье, но никогда не испытывал к нему особенного уважения. Оливье проникся искренним уважением к Огюстену, но так и не полюбил его.

Наш образ жизни установился достаточно скоро. Мы занимали квартиры смежные, но с отдельными входами. От такого сочетания была в выигрыше и наша тесная дружба, и независимость каждого. Мы вели жизнь вольных студентов, которым склонности либо положение позволяют выбирать, которые занимаются без строго определенной системы и черпают из разных источников, покуда не остановятся на каком-то одном.

Вскоре после нашего приезда Оливье получил от своей кузины письмо, приглашавшее нас обоих навестить ее в Ньевре.

Ньевр был старинной усадьбой, со всех сторон укрытой густыми рощами, каштановыми и дубовыми. Я провел там неделю; стояли прекрасные дни, строгие и холодные, вокруг высились огромные деревья, уже почти безлистые, и я видел ландшафты, которые не вытеснили из моей памяти ландшафтов Осиновой Рощи, но не давали тосковать о ней, так были они хороши; они были грандиозным фоном, предназначенным, казалось, для более сурового существования, для борения страстей, куда более могучих. Башни замка были лишь ненамного выше обступивших его старых дубов, и только просеки в лесу позволяли увидеть усадьбу целиком: обветшалый серый фасад замка, высокие трубы, над которыми темнел дым, запертые оранжереи, аллеи, усеянные сухими листьями, – все было пронизано сдержанной, но явственно ощутимой грустью, свойственной времени года и этим краям. Мадлен жила здесь жизнью, во всем для нее новой, да и для меня тоже было нечто совсем новое в таком внезапном ее переселении из узкого провинциального мирка в мир более просторный: теперь у нее появилась свобода в обращении, независимость в привычках и та особая манера держаться – с некоторым превосходством, даже не без внушительности, – которая появляется у людей, пользующихся большим состоянием и сознающих ответственность за него.