Доминион

Сайкс повернулся к доске с пронумерованными ключами и отдал Дэвиду ключ от его кабинета, с металлической биркой. Дэвид направился к лифту – древнему, иногда застревавшему с людьми между этажами. Порой Дэвид думал, что когда-нибудь столетний трос лопнет и отправит в небытие всех, кто окажется в кабине. Поскрипывая, лифт медленно доставил его на третий этаж. Открыв массивную дверцу, Дэвид вышел. Перед ним располагалась канцелярия, где в рабочие дни служащие безостановочно сновали за длинной стойкой, доставая или убирая папки; из-за двери машинописного бюро доносился стук клавиш. У дальнего конца стойки, напротив двери с матовым стеклом и табличкой «Только для имеющих допуск», стоял пустой стол Кэрол. Дэвид с секунду смотрел на него, потом повернулся и двинулся по длинному коридору. Как странно отдаются шаги, когда ты один в помещении.

Его кабинет занимал половину большой викторианской комнаты, элегантный карниз которой перерезался перегородкой. Посреди стола он увидел пухлую папку с материалами к совещаниям верховных комиссаров. Сверху, на скрепке, был проект повестки, приготовленный для Хабболда. Начертанная угловатым почерком начальника записка гласила: «Переговорили. Обсудим в понедельник».

Дэвид снял пальто, потом извлек из кармана крошечную серебристую камеру. По иронии судьбы, она была немецкой, фирмы «Лейка», – чуть крупнее коробка спичек «Суон Вестас»: с ее помощью можно было снять десятки документов при свете обычной лампы. Получив фотоаппарат, Дэвид отнесся к нему как к чему-то необычайному, штуковине из научно-фантастического романа, но со временем обвыкся. Чтобы справиться с нервами, он закурил.

Когда они в первый раз увиделись в теннисном клубе после той встречи в Хэмпстед-Хит, Дэвид спросил у Джеффа:

– Этот человек, Джексон, – он ведь государственный служащий, да?

На лице Джеффа появилась гримаса раздражения и одновременно – вины.

– Я не могу ответить на этот вопрос, старина. Ты же понимаешь, не могу.

– Джексону многое известно обо мне. Он интересуется мной с какой-то определенной целью?

– Не могу сказать. Сначала ты должен решить, хочешь ли поддерживать нас.

– Я вас поддерживаю. Ты имеешь в виду, хочу ли я делать что-либо для вас?

– Не для нас, а вместе с нами. Ситуация накаляется, теперь мы вне закона. – Джефф улыбнулся своей быстрой, язвительной улыбкой. – Если ты заметил.

Дэвид слышал репортажи по радио, где Британское Сопротивление объявляли изменнической организацией, гражданам полагалось сообщать о ее деятельности. Видел новые плакаты, на которых был изображен Черчилль в свою бытность министром во время войны 1939–1940 годов, в черном костюме и шляпе, с автоматом в руках. Подпись гласила: «Разыскивается живым или мертвым».

– В новостях сообщают о вооруженных забастовщиках, о взорванном в Глазго полицейском броневике. Это правда? – тихо спросил Дэвид, придвинувшись к другу.

– Эти люди сфабриковали выборы, – со значением проговорил Джефф. – И объявили нам войну. Ты прекрасно знаешь, что такое война.

– Я никогда не был пацифистом вроде Сары. – Дэвид покачал головой. – Но если я стану работать с вами, то поставлю под удар все. Свою собственную жизнь. Жизнь жены.

– Нет, если она не узнает. – На некоторое время повисла тишина, потом Джефф продолжил: – Дэвид, все в порядке. Ты справишься, я знаю.

– Ненавижу это все, – сказал Дэвид негромко.

Джефф посмотрел на него:

– Хочешь снова встретиться с Джексоном?

Дэвид сделал долгий, глубокий вдох.

– Да, – проговорил он наконец.

После нескольких встреч, в конце 1950 года, Джексон сообщил Дэвиду, что хочет сделать его агентом Сопротивления в Министерстве доминионов. Они вдвоем сидели в отдельной комнате в Вестминстерском клубе.

– Нам нужна информация, нужны сведения о том, что делает и затевает правительство. Это касается не только внутренних дел, но также международных отношений и имперской политики. В конечном счете ключевым пунктом мирного договора сорокового года было то, что Гитлер получает Европу, а мы сохраняем империю. И расширяем ее до немыслимых прежде пределов, чтобы компенсировать утрату европейского рынка. – Джексон грустно улыбнулся. – Отступление в империю. Давняя мечта правых. Мечта Бивербрука.

– Но мы добились того, что империя нас возненавидела.