К октябрю улицы и лавки опустели. На конюшенных дворах, на верфях и городских площадях, напоминавших некогда неумолчные ульи, вместо прежней кипучей деятельности глазам представали только зияющие просветами остовы недостроенных карет, барж и особняков, словно множество погибших животных, чью плоть пожрали и чьи кости обглодали невидимые хищники, и сквозь чьи скелеты должна прорасти весной трава. Готовые кареты, баржи и особняки никем не востребовались, как и тысячи тысяч расшитых камзолов, золотых часов и пряжек, табакерок с инкрустациями, касторовых шляп, серебряных шпаг, мраморных тростей. Две тысячи торговцев и ремесленников — преимущественно модистки, портные, мануфактурщики, изготовители кружев, галантерейщики, парфюмеры и так далее — разорились, не выручив ни единой гинеи от капиталов Компании Южных морей. И конечно же, каменщики, плотники, штукатурщики, столяры, мастера по укладке черепицы, паяльщики… Да что говорить, даже его величество (он-то, как утверждали некоторые, и положил начало всему этому безумию) тоже пострадал от бедствия: по слухам, принадлежавшие ему акции на 66 000 фунтов (по котировке апреля) упали в цене по меньшей мере на 10 000.
Однако король воспринял потерю с большим, Нежели другие, философским спокойствием. В ноябре Тристано получил приглашение в Кенсингтон-Хаус, в один из новых Государственных Залов — с незавершенной отделкой: здесь, как и во многих лондонских домах, торчали стропила, а стены были заляпаны подсохшей штукатуркой. Тристано, в шелковых чулках и бархатных коротких штанах, пришлось встать коленями на ковер, усеянный сором и не до конца развернутый. Перед ним, в кресле из красного дерева, с высокой спинкой, сидела, развалившись, особа отнюдь не царственного вида. Державный монарх походил более всего на заурядного деревенского сквайра: его кружевные манжеты и камзол были запачканы табаком, нога в чулке приподнята и перевязана по причине подагры; он оживленно беседовал по-немецки с дамой, представленной как мадам Килмансегг, уделяя ей почти все внимание. Под боком у него находилась трубка, под другим — кружка эля; те же удовольствия разделяла с ним и мадам Килмансегг, имевшая собственную трубку и кружку. Она, как передавали, была в числе тех немногих, кому хватило мудрости продать свои акции до того, как разъяренные валы Южных морей обрушились на ее порог.
Тристано видел обоих накануне вечером на Хеймаркет, на открытии нового оперного сезона. Первым спектаклем шло сочинение синьора Бонончини
— Спойте что угодно: все равно старый болван не разберет разницы!
В действительности, однако, у Тристано было немало других забот — и куда серьезней, чем устройство подкопов под Сенезино, который слыл в высшей степени тщеславным и грубым чурбаном. Гораздо более его тревожило собственное положение в Англии: с приездом из Смитфилда оно опасно пошатнулось, поскольку дела Королевской академии музыки и главным образом самого лорда У*** в сентябре заметно ухудшились.
— Придется укладывать вещи и уносить ноги, — хладнокровно произнесла леди У*** в тот день, когда толпа устремилась по Ньюгейт-стрит к конторе Компании Южных морей.
Известие о финансовых потерях супруга она восприняла с полнейшим спокойствием, словно в них заключалась некая