Домой с черного хода

Да, именно облегчение! Хотя все знакомые — и прежние «китайцы» и здешние «москвичи» в один голос твердили, что, не состоя в коллективе, в профсоюзе, еще в чем-то, жить в Советском Союзе нельзя, что необходимо иметь твердый заработок, место, где всегда можно получить нужную справку… Наверное, они были правы. Тем не менее, облегчение я испытывала. Подожду еще месяц — другой. Буду зарабатывать на жизнь и дальше, стуча на английской машинке, а там видно будет… Я совсем забросила детей. Какое счастье, что мама со мной, что приехали Таня с Мариной. Подожду еще месяц, а потом пойду проситься на постоянную работу. Мокрые сумерки проносились за окном электрички, мутно-желтыми пятнами проплывали огни фонарей. Но все-таки, почему мне так не хочется? Конечно, ездить в Москву изо дня в день тяжело, но ведь многие ездят, привыкну и я. Да ладно, что там хитрить. Просто мне не хочется вступать в коллектив. Я боюсь, что останусь в нем чужой, не сумею приспособиться. Вспомнить хотя бы, как все они, возвратясь с собрания, долго ссорились, напоминая друг другу кто что сказал. Глупости! Нужно будет, так приспособлюсь. Не надо больше думать об этом, скоро Лобня.

Осень принесла с собой массу проблем. Татуле нужно было где-то заниматься, и Наталия Александровна разыскала среди своих знакомых старушку — владелицу пианино, которая жила в покосившемся доме в одном из Сретенских переулков. Узнав, что Татуле, которая устроилась аккомпанировать хору в клубе какого-то завода, приходится три раза в неделю возвращаться домой в Лобню около двенадцати часов ночи, она ужаснулась и предложила снять у нее еще и пустовавшую кушетку, на что я с радостью согласилась. Рассказы Зины-почтальонши о парнишках, «шаливших» в поселке по вечерам, нагоняли ужас. Но все это требовало денег. И немалых. Наших общих — бешеных, как казалось поначалу — заработков не хватало, и вскоре нам с Мариной пришлось близко познакомиться с ломбардами. В Москве их было несколько, но мы облюбовали три — на Арбате, на Пушкинской улице и неподалеку от Бауманского метро. В залог принимали часы, золотые и серебряные вещи, меховые шубы и так называемые «узелки», в которые увязывались разные носильные вещи, скатерти, туфли. Все это под холодным взглядом оценщицы съеживалось, тускнело, теряло свою домашнюю ценность и приносило не так уж много денег. И, тем не менее, я вспоминаю ломбарды только с благодарностью — не знаю, как пережили бы мы ту нелегкую зиму без их помощи. Кто только не стаивал рядом с нами в очереди к заветному окошку — интеллигентная старушка с несколькими кофейными ложечками и потертой лисьей горжеткой, молодой человек, у которого не взяли часы довоенной работы, и он долго стоял в раздумье, нервно поводя шеей, а потом стянул с пальца золотое обручальное кольцо, пожилой добротно одетый человек, принесший дамское пальто с меховым воротником — уже подходя к оценщице он неожиданно махнул рукой, повернулся и ушел; человек в потертой военной шинели со споротыми погонами, с рассеченным подбородком, с тоскливым взглядом — он вдруг страшно и хрипло крикнул «Огонь!», грохнулся об пол и забился в припадке, смешав очередь, вызвав переполох… Разные люди, но мне всегда казалось, что что-то их объединяет, словно все они угнетены одной и той же мыслью. Непохожи на остальных были цыгане. Они являлись целой толпой — старухи, дети, молодые женщины в ярких юбках до пола, подростки, и сразу же по залу прокатывался гул недовольных голосов.

— Ну, беда! — сказала мне соседка первый раз, когда пестрый табор ввалился в приемный зал. — На два часа теперь оценщицу займут. Вы стойте здесь, а я пойду займу очередь к другому окошку. У них ведь обычно на всю компанию один человек с паспортом и пропиской бывает и за всех сдает. И, главное, вещи берегите. А, если какая заговорит с вами, в глаза, Боже упаси, не смотрите. Заворожит, и не заметите, как без серебра останетесь.

Слава Богу, никто не попытался завладеть моим столовым серебром, но относительно задержки очереди моя соседка оказалась права. Пожилой красивый цыган важно проследовал вперед к окошку, где ему уже давно кто-то занял очередь, открыл сумку и стал методично вынимать из нее одну за другой золотые и серебряные вещички. Столпившиеся в углу цыгане внимательно наблюдали за процедурой. Продолжалась она часа полтора. Я уже закончила свои дела, получила деньги, а он все еще продолжал вежливо спорить с оценщицей, настаивал на больших суммах, вызывая гнев застрявших по его милости людей.

А то еще раз ворвалась группа спортсменов, только что вернувшихся с каких-то состязаний из заграницы. Они были громогласны, напористы, невежливы. Закладывая джинсы, вязаные кофточки, куртки, бесцеремонно отпихивали старушек с узелками.

— Прошу пропустить, бабуля. У меня через полчаса тренировка. Сами понимаете, честь родины защищать едем.