Домой с черного хода

Старичок из соседней теплушки сообщает, что за углом булочная. Я покупаю там совсем еще теплую буханку серого, восхитительно пахнущего — как никогда в Китае, хлеба, и мы долго пьем чай в теплушке, которая успела стать родной и уютной, стать домом — хотя бы временным.

Под вечер прошумел теплый дождь, и перед отправлением эшелона, которое назначено на половину одиннадцатого, мы с Андреем выходим прогуляться и обсудить вопрос мирной передачи власти в теплушке. Дело в том, что Люсин папа Алексей Данилович, уже со вчерашнего дня туманно, но настойчиво, дает понять, что он чем-то недоволен, а сегодня, глядя в пространство, громко заявил, что для того, чтобы людьми руководить, надо чтобы они тебя выбрали.

Андрей предлагает, вернувшись в теплушку, заявить о том, что мы слагаем с себя полномочия, и выдвинуть на пост старосты Алексея Даниловича. Я сомневаюсь.

— Он же во хмелю бывает несносен. Помните, что он устроил в клубе на седьмое ноября? Лучше, может, Иохвидова?

Андрей мнется.

— Все-таки Алексей Данилович из рабочего класса. Как-то созвучней. А Иохвидов, я думаю, сам откажется. Нет, давайте лучше, все-таки, сложим с себя полномочия, возложенные генконсульством. Пусть себе правит рабочий класс.

Мы задумчиво идем по темному перрону (эшелон перевели не то на четвертый, не то на пятый путь), с наслаждением вдыхая влажный, теплый, пахнущий цветами воздух. Андрей галантно светит фонариком мне под ноги, чтобы, не дай Бог, не ступила в лужу. Слышны шаги, кто-то останавливается рядом с нами.

— Товарищ, будь добр, одолжи на минутку фонарь, — прокуренным басом говорит темнота, — я тут папиросы обронил, никак не найду, а сейчас и не купишь нигде, поздно.

— Пожалуйста, товарищ, — любезно отвечает Андрей.

Зажженный фонарик, очутившись в чужой руке, мгновенно тухнет, погружая нас в кромешную тьму. Рядом кто-то спрыгивает с перрона.

— Э-э, товарищ? — растерянно лепечет Андрей, делая движение куда-то вбок.

— Но-но!.. — сипло и мрачно отвечают оттуда. Хрустит гравий под ногами, шаги поспешно удаляются. Мы смущенно возвращаемся к себе в теплушку.

Боже мой! Почему никто не сказал, что нельзя ложиться ногами к паровозу. Мы-то решили, что придумали отлично. Лежим все рядышком, подушки по краю нар, второй этаж не давит, не гнетет, голова наружу, дышать легко… Но при первом же рывке поезда у меня начинают рваться внутренности. Сначала обрывается печень, летит куда-то вниз и болтается там, больно стукаясь обо что-то; желудок дергается, как собака на привязи, затем злобно подпирает сердце, которое сразу же начинает испуганно трепыхаться. Рядом начинает стонать мама. Ее стоны подхватывает кто-то еще. Я торопливо выкарабкиваюсь наружу, помогаю вылезти маме и еще одной пожилой даме. Поспешно собирается совет обитателей нижних нар. После несколько растерянных дебатов принято решение лечь по четыре человека в ряд, головой к боковым стенкам вагона. Тянем жребий, кому какое место. Каждые три дня будем меняться. Теплушку отчаянно мотает из стороны в сторону, она дребезжит, скрипит. Перестилая постели, мы то и дело налетаем друг на друга, сталкиваемся. Наконец, все готово. В теплушке пахнет валерианкой и сердечными каплями. Все снова укладываются. Внутренности как будто вернулись на свои места и только ноют немного от перенесенной встряски. По узенькому проходу, разделяющему дружные четверки, все время кто-то ползет то в одну, то в другую сторону. Поняв, что уснуть мне в эту ночь вряд ли придется, ползу и я. Хоть посидеть немного без давящего деревянного настила над головой. В теплушке душновато, ночь жаркая, хорошо бы отодвинуть немножечко дверь, но это строго-настрого запрещено начальником эшелона — на маленьких станциях всякое может быть.

Я присаживаюсь на край дивана и по легкому шороху рядом догадываюсь, что меня кто-то опередил.

— Вера Константиновна? — робко окликает тихий, немного надтреснутый голосок.

Это Люся, дочь Алексея Даниловича, которого мы решили избрать своим старостой. Миловидная, болезненная девушка, прижившая ребенка от итальянского солдата. Ее мальчику Коке года четыре, он ангелоподобен, тоже болезнен и весьма капризен. Люся очень нервная, все время находит повод для беспокойства. Глаза ее то и дело наполняются слезами, она начинает говорить быстро-быстро и часто приходит ко мне за поддержкой.

— Да, Люся, это я. А вам, что, тоже не спится?

— Не спится. Кока уснул, Оставила его на бабушку, а сама вылезла сюда воздухом подышать. Душно.

— Душно, — соглашаюсь я, — Вообще-то щелей в стене сколько угодно. Ночь сама по себе душная. Да еще с непривычки так жарко.

Некоторое время мы молчим. Затем она придвигается ко мне поближе и, понизив голос, говорит:

— Неласково нас встречают, а, Вера Константиновна?

— Ну, почему вам так кажется, Люся? Я бы не сказала.

— Да нет, Вера Константиновна, не кажется мне. Неласково. Хоть бы раз улыбнулся кто.

— Люсенька, не настраивайте себя. Нас ведь едут тысячи. Для людей, которые нас встречают, работа эта непривычная. Они все озабочены, боятся, как бы чего не напутать. Тут не до улыбок.