Домовой

— Ага, только на болото сбегаю. Гляну, что да как.

* * *

Внизу что-то заблестело, закопошилось. Наверное, жук или червяк. Птенцы подросли, скачут уже по гнезду вовсю, неугомонные. Пух почти сошел, оперяться стали. Скоро летать надо учить. Отрыжкой уже не прокормишь, им подавай что побольше, настоящую еду. Что поделать, дети растут, и на поиски добычи у матери-вороны теперь уходило куда больше времени. Червяк большой, жирный. Таким половину птенцов можно накормить. Птица ловко спикировала вниз, подобралась поближе, приготовилась схватить. Вдруг листва зашевелилась, и появился еще один червяк, такой же. Глаза у птицы заблестели: кого схватить первым? Пока гадала, рядом выползла еще пара, и еще, и еще… Через мгновение под вороной копошилась целая куча, которая все росла, доставая уже до самого брюшка. Черви проворно взбирались по лапам, нагло ползли по спине, крыльям, хвосту. Птица испуганно каркнула, попыталась взлететь, но вырваться не получилось, будто ее держали. Копошащаяся горка становилась все больше и больше, опутывая жертву со всех сторон. Свободной осталась только голова с беззвучно открывающимся клювом. Ворона уже не дергалась — поняла, что не выбраться, и последний раз посмотрела на родное гнездо. Черви тем временем плотно переплелись, начали срастаться, превращаясь в однородную массу, которая все увеличивалась, поднималась, как тесто на дрожжах, и наконец обратилась в синюшную бабу. Та склонилась над трепыхающейся птицей, прижалась губами к клюву и начала высасывать жизнь, жадно глотая тонкую синюю дымку. Тело вороны дернулось судорогой, стало блеклым, словно потеряло цвет. Закончив, существо встало, отбросило бездыханную птицу, шумно втянуло воздух, будто принюхиваясь, посмотрело вверх, криво ухмыльнулось и снова рассыпалось. Черви поползли по дереву, оставляя за собой черные пятна гнили и подбираясь к птенцам.

* * *

Пафнутий седьмой день валялся в беспамятстве. Иногда приходил в себя, просил у Мокши чаю и снова засыпал, не дожидаясь. Бывало, принимался орать что-то среди ночи, до смерти пугая хозяев и кикимору. Что ж ему снилось? Мокша была все это время рядом, честно выполняя за домового работу по дому. Лишь иногда бегала на минутку проверить болото — все ли там как надо? Путята в эти моменты ее подменял, караулил у окна, чтобы ничего не случилось, дрянь какая не пробралась. Про злую синюю бабу никто не забыл, жили в постоянном ожидании, что та вот-вот должна вернуться, и уж тогда они точно не оплошают, хотя и неясно, что с ней делать. Но ничего не происходило, и ожидание угнетало кикимору с лешим еще больше, чем незнание, как эту беду одолеть. Им оставалось только надеяться, что Пафнутий оклимается раньше, что он придумает, как поступить с этой тварью, да и втроем оно сподручнее, легче. А Пафнутию тем временем снилось разное. Снились картинки из прошлой жизни, до того, как он стал домовым. Снились бывшие хозяева, которые становились вокруг и смотрели, вроде как с сожалением. Иногда они что-то рассказывали — наверное, важное. Показывали пальцем куда-то в сторону Черного леса, но голоса были такими глухими, далекими, что Пафнутий ни слова не понимал, отчего было очень обидно, до слез. Но плакать не давали, потому что кто-то заставлял смотреть туда, куда указывали мертвые. Смотреть не хотелось, но противиться у Пафнутия сил не было. Там, из Черного леса, кто-то глазел, таращился прямо внутрь домового, в самую душу, минуя оболочку. Смотрел с такой ненавистью, что тянуло убежать, исчезнуть. Пафнутий чувствовал запах беды и понимал, что у него хотят отнять самое дорогое. От этого становилось настолько страшно, что хотелось кричать, и в эти моменты, как спасение, появлялась Мокша, гладила по голове, успокаивала добрыми словами. На восьмой день он очнулся. Вскочил посреди ночи и давай колобродить по дому. Ковырялся по углам, громыхал чем-то, почесывал затылок. Кикимора насилу его успокоила. Пафнутий присел, посмотрел в пустоту, потом многозначительно поднял палец вверх, прошептал: «Вспомнил!» и вышел из дому. Мокша кинулась за ним — мало ли что учудит, спросонья-то. Догнала домового у телеги, тот уже копался в настиле из сена, что-то искал. Кикимора слегка потрепала его за волосы.

— Ты чего вскочил-то, чумовой, приснилось что?

— Приснилось, Мокшенька, приснилось. Вспомнил я! — с этими словами Пафнутий выхватил из сена какие-то тряпки.

— Вот!

— Это что? Дай посмотрю, — и выдернула из рук домового непонятное тряпье, которое вблизи оказалось куклой.

— Ты издеваешься, что ли? В куклы решил поиграть? Ты вспомнил, что ляльку в телеге закопал?

— Дуреха ты, — хихикнул Пафнутий, — как только в голову такое пришло. Я знаю, что за гадость нам покоя не дает.

— И что же ты молчал, окаянный?

— Говорю же, забыл, а когда лежал в беспамятстве — вспомнил.

— Не темни! Это у людей память коротка, а у нас все копится, ничего не забывается.