Дон-Аминадо

Множество острых его слов никогда не было напечатано — в особенности после Второй мировой войны, когда вообще нигде он не печатался и еженедельный свой фельетон заменял письмами друзьям в Америку. «…О том, что было пережито всеми нами, — писал он в августе 1945 года, — оставшимися по ту сторону добра и зла, можно написать 86 томов Брокгауза и Ефрона, но никто их читать не станет. Поразило меня только одно: равнодушие. При встрече разговор такой: «А что, ваша мебель в порядке? — А потом прибавляет: — А у меня, вы вероятно слышали, жена депортирована…» При этом неизбежное торопливое полувсхлипывание, и через две минуты можно смело перейти на армянский анекдот и дороговизну жизни.

Вообще говоря, все хотят забыть о сожженных, как 30 лет назад хотели поскорее отбиться от польских беженцев. когда у Яра пели цыгане и Качалов декламировал Пера Гюнта… Не думайте, что я преувеличиваю, по существу это именно так. Ибо для тех, кто уцелел, Бухенвальд и Аушвиц — это то же самое, что наводнение в Китае».

Позже, в другом письме:

«Вот и сейчас — аккордеон по радио изображает национальное творчество «Парлэ муа д’Амур», а кило мяса стоит около трех долларов, хлеб и свиньи не едят, угля ни-ни, а за фунт белой муки можно иметь Полу Негри в молодости! Не удивлюсь, если зимой будут петь Бублички и Кирпичики в переводе на галльский язык».

Отзыв Дон-Аминадо о журналисте, который сотрудничал во время оккупации с врагом:

— Мерзавец. Цитирую по памяти, как любит выражаться осторожный Алданов.

О недобросовестном издателе:

— Это не книгопродавец. Это книгохристопродавец.

Или о Чеховском издательстве:

— Могила Неизвестного Писателя.

Сколько таких блестков остроумия разбросано в письмах, которые хранились у ныне покойного А. А. Полякова или в моем архиве!.. Жил он под Парижем, в городке Иер и иногда называл себя «иеромонах». И в одном из последних писем, уже тяжело больной, писал: «За автобусами не бегайте. Не проверяйте свой возраст на автобусах».

Дон-Аминадо был сатириком, достойным наследником Козьмы Пруткова, а по-настоящему он хотел быть только поэтом, писать об уездной сирени и соловьях, о золотых локонах Тани, в легкой, зимней пороше. Было у Дон-Аминадо немало шутливых стихов, сближавших его с Агнивцевым:

Джоссиана любила поэта,
Поэт воспевал любовь, —
Негра — вам странно это?
За его негритянскую кровь.
Но страсть и певучая лира
Без денег — ни то ни се.
И она любила банкира.
Который платил за все.

И когда, свою душу печаля.
Приходил поэт, для него
Открывала она крышку рояля
И играла Шопена… всего!
Когда же, страдавший одышкой.
Попадал банкир в ее плен.
Она хлопала рояльной крышкой.
Ибо зачем банкиру Шопен?

И так как вполне совершенна
Только смена концов и начал.
То поэт устал от Шопена.
А банкир от поэта устал.
Поэтому вовсе не странно.
А естественно было вполне.
Что осталась одна Джоссиана
С негром наедине.

Он чернее был крышки рояльной.
Но, любовью своей осиян.
Лишь сказал Джоссиане печально:
Лэди Джо, лэди Си. лэди Анн!
И Шопена в тонах минорных
Она сыграла не так, как всем,
А на одних только клавишах черных.
Не касаясь белых совсем.

И это тем более ценно.
Что каждый должен признать.
Как трудно в честь негров Шопена
На одних диезах играть…

В последний мой приезд в Париж мы встретились в ресторане за завтраком.

Он был уже болен, мрачно настроен и все говорил об ушедших, о смерти Бунина:

— Процессия за его гробом напоминала исход евреев из Египта…

Чтобы развлечь Дон-Аминадо, я начал рассказывать ему о Нью-Йорке, о жизни русских американцев. Он слушал, иронически улыбаясь, — об Америке сохранил плохие воспоминания, — и вдруг сказал мне лозунг, пестревший в это время на стенах Парижа:

— American, go home!

Больше я его не видел.

Александр Бахрах «ПОЕЗД НА ТРЕТЬЕМ ПУТИ»