Дон Иван

– Отсюда и пляшем, – продолжил рассказ Фортунатов. – Здесь и зарыта интрига. Завязка ясна: боги сидят и ломают башки, кого б отрядить им на Землю. Оставлять бесхозной ее им нельзя: не положено по конституции мироздания, утвержденной на референдуме вечность-другую назад. Небожители спорят, серчают, пьют сердечные капли и берут поголовно самоотводы, пока кого-то из них не озаряет счастливая мысль: а давайте пошлем, мол, на Землю Добряка из всевышнего министерства коммунальных услуг! А Добряк – это бог-волонтер, так давно находящийся на добровольном дежурстве, что о нем почти уж забыли. Он у них вроде уборщика-гастарбайтера: пылесосит звездную пыль, моет им Млечный Путь, подметает космический мусор, дезодорирует черные дыры и чешет кометам хвосты. Парень неприхотлив: нацепит наушники с вечной божественной музыкой и пашет в режиме нон-стоп. Кое-кто зовет его богом на побегушках. Кто-то считает его имбецилом. Короче, кандидатура Добряка идеальная… Решено! Гримируют под хомо сапиенс, сажают в капсулу из органической пустоты и выстреливают – куда, как говорится, Бог пошлет. А уж этот диспетчер если кого посылает, так только куда подальше. Маршрут Добряка, таким образом, пролегает через Россию. Тут-то и начинаются приключения. Кто б ни встречался ему на пути, Добряк исполняет любое желание – от халявной чекушки до упавшего с неба особняка. Все это очень смешно и вместе с тем страшно, а потому еще больше смешно. Соображаете?

– Кажется, да, – сказал я.

– Я уже и название придумал: “Рай на земле – это хаос”. Ну как?

– Длинновато. Может, просто: “Рай – это хаос”?

– Без земли? Не уверен. Надо подумать. А ты что немотствуешь, фурия? Не приглянулась идейка?

Старушка воздела желтушечный пальчик и изрекла:

– Райх – конечно, занятно. Но слишком не увлекайтесь. Да и теорией хаоса тоже. Пока молоды, плюйте на имбецилов и бегите от суеты. Лучше слушайте Брамса. Вам, как немцу, сам Бог велел, херр Мохер.

– Вот ведь кошелка! Совсем из ума выжила, – сокрушился Матвей и люто зевнул. – Не рановато ли?

Вопрос его был адресован не Стычкиной, а вернувшейся с вальса жене.

– Колотовкин сказал, в три часа подстрелили Байдачного. Будто в подарок хозяину на день рождения.

– Хм, – хмыкнул Матвей. – Почему-то меня веселят, а я не смеюсь. Не то чтобы жалко Байдачного – был он порядочный скот, – но как-то оно недушевно. Я бы сказал, омерзительно, если бы не боялся Марклена. А поскольку Марклена боюсь, лучше уж промолчу. Или вот – рыгну им в салатницу.

Залпом выполнив обещание, он зашагал вдоль стола, увлекая меня за собою. Стычкина и Мария семенили в нашем фарватере. Передо мной мелькали сонмища лиц, которые я перелистывал, как иллюстрации к смертным грехам. Лиц было столько и столько в них ерзало скверны, что я тоже заслышал вдруг рвотный рефлекс. Но именно в этот момент (когда подкатила ко мне тошнота; когда стал для себя я почти что необитаем; когда, сменив на ходу отвращение, таращилось из меня безразличие) – в этот самый момент я и столкнулся с судьбою.

Расскажу поподробней, оно того стоит.

Итак, я ковылял на подворачивающихся ногах к краю стола, за которым сидели на корточках спасительные банкетки. Ради того, чтоб на них прикорнуть, я бы многое отдал. Например, пожертвовал бы Фортунатовым и его мертвой хваткой, страховавшей мое равновесие. Или Клопрот-Мирон – с уютом ее белой спальни и жаждой вцепиться зубами жизни в кадык. Поступился бы я и собой, благо сейчас это было легко – я даже испытывал некое удивление от того, что не слышу, как голос Марии (вот кем бы я в охотку пожертвовал!) задает мне вопрос: “А у вас не бывает такого, когда вы вдруг осознаете, что вас уже нет, а то, что вы есть, – опровержение того, что вы были? Не бывает, что вас озаряет вдруг мысль, будто все вокруг – настоящее, и потому ничего настоящего нету? Когда понимаете, что все кругом подло и правильно, только вы сами – ошибка, которую знать вы не знаете, как и зачем исправлять?” Но Мария молчала, стол не кончался, Фортунатов шагал, словно буйвол на пашне, и ронял зазевавшихся пьяниц на борозду, я влачился за ним, шныряя осколочным взглядом по блюдам, а равнодушное, сытое время икало на нас кисловатой отрыжкой. Тут-то оно и случилось.

Доводилось ли вам воплощать собой ужас? Это весьма отрезвляет…

Она рванулась из-под меня, как выпархивает голубка из-под катка.

Она хлестнула меня по глазам волосами, как ударяет крылом птица по лобовому стеклу, прежде чем захромать в предсмертном полете.

Она ошпарилась об меня таким жутким страхом, что меня самого обожгло, так что это я отскочил от нее, как ошпаренный.

Она признала меня, хоть меня и не знала, как бывает с кошмаром, что ночами идет за тобой по пятам, а настигает средь бела дня.