Дон Кихот. Часть 2

Наконец, наступил последний час Дон-Кихота. Он все время не переставал в самых энергических выражениях проклинать рыцарские книги и перед смертью причастился, как подобает христианину. Присутствовавший при этом нотариус утверждал, что ни в одной из рыцарских книг не встречал странствующего рыцаря, который умер бы в своей постели так спокойно и так по-христиански, как Дон-Кихот. Этот последний отдал Богу душу, т. е. умер, окруженный горюющими и плачущими друзьями. Видя, что он скончался, священник попросил нотариуса выдать свидетельство, что Алонсо Кихано Добрый, всеми называемый Дон-Кихотом Ламанчским, перешел из этого мира в другой и умер естественной смертью. При этом священник сказал, что просит этого свидетельства для того, чтоб отнять у всех писателей, исключая Сида Гамеда Бен-Энгели, всякую возможность ложно воскрешать его и сочинять о его похождениях бесконечные истории!

Таким был конец доблестного гидальго Ламанчского, родины которого Сид Гамед не хотел точно указать, для того чтобы все города и местечки Ламанчи оспаривали друг у друга честь быть его родиной и считать его в числе своих детей, подобно тому как было с семью городами Греции относительно Гомера.[273] Тут еще не было упомянуто о слезах Санчо, племянницы и экономки, а также о новых эпитафиях, написанных на памятнике Дон-Кихота. Вот эпитафия, сочиненная Самсоном Карраско:

Здесь отважного могила
С твердой волей и рукою,
Пред которым смерти сила,
Как доносится молвою,
Власть свою остановила.

С миром он все жизнь сражался

И за пугало считался.
Небеса ему судили,
Дни кого безумством были,
Чтоб разумным он скончался.

Здесь хитроумный Сид Гамед обращается к своему перу и говорить: – Ты будешь висеть на этом крючке и на этой латунной проволоке, о, мое перышко, очиненное хорошо или дурно, не знаю. Ты проживешь так долгие годы, если мнимые и злонамеренные историки не снимут тебя, чтоб осквернить тебя. Но прежде чем он к тебе приблизится, ты можешь их предупредить и сказать ни как можно красноречивее:

Назад, мошенники, назад!
Не тронет пусть меня никто:
Судьбы веленьем суждено
Лишь мне свершить деянье то.

Да, для меня одного родился Дон-Кихот, и я родился для него. Он умел действовать, а я писать. Только мы с ним составляли одно, вопреки пресловутому тордезильяскому повествователю, который осмелился или осмелится описывать страусовым пером, грубым и плохо очиненным, похождения моего доблестного рыцаря. Это бремя ему совсем не по плечу, этот предмет не по его холодному уму, и если ты с ним повстречаешься, увещевай его оставить и покое в могиле усталые и уже подгнившие кости Дон-Кихота, и в особенности не водить его, наперекор законам смерти, в Старую Кастилию,[274] заставив его выйти из могилы, в которой он действительно покоится, вытянувшись во весь рост и не будучи в состоянии снова выйти из нее и совершит третий поход. Чтоб осмеять все походы, совершенные столькими странствующими рыцарями, достаточно и двух совершенных им, на радость и удовольствие людям, познакомившимся с ними, как в этом государстве, так и в иностранных государствах. Поступая так, ты исполнишь свой христианский долг, ты дашь добрый совет человеку, желающему тебе зла, а я буду радоваться и гордиться, что первый собрал со своих сочинений плоды, которых он ожидал, ибо у меня не было иного желания, как предать на посмеяние людям лживые и нелепые рыцарские истории, которые, пораженные на смерть историей моего настоящего Дон-Кихота, стали уже прихрамывать и скоро, наверное, совсем упадут. – Vale.

Конец.