Дон Жуан, или Жизнь Байрона

«О Риме ничего не буду вам говорить; это неописуемо, и путеводитель здесь лучше всякой книги. Вчера обедал у лорда Лэнсдоуна… Ездил верхом почти целый день… Насчет Колизея, Пантеона, святого Петра, Ватикана, Палатина и т. д. и т. д., — как указано выше, зри путеводитель… Аполлон Бельведерский похож на леди Аделаиду Форбс, я никогда не встречал подобного сходства. Видел живого папу и одного мертвого кардинала — у обоих был прекрасный вид… Вот пришел Хобхауз, лошади у подъезда, итак — поехали».

Скульптор Торвальдсен, к которому его направила графиня Альбицци и которому он позировал, имел счастливый случай усмотреть этот переход от Байрона к Чайльд Гарольду. Байрон, усаживаясь в мастерской скульптора, принял выражение, совершенно непохожее на то, которое ему было свойственно.

— Не сядете ли вы поудобней? — сказал Торвальдсен. — Вам нет надобности принимать такую позу.

— Это моя обычная поза, — ответил Байрон.

— Вот как! — сказал Торвальдсен. И он изобразил Байрона таким, каким тот хотел быть.

Когда бюст был окончен, Байрон сказал:

— Это не похоже на меня. У меня более несчастный вид.

Для Чайльд Гарольда Рим был самым лучшим местом для размышлений. На всем свете не нашлось бы такого изобилия байронических тем. Величие и падение, развалины и красота, божественные банальности встречались на каждом перекрестке… Размышление над гробницей Цецилии Метеллы. Кто была она, эта важная дама, покоящаяся в этой крепости? Была ли она невинна и прекрасна? Была ли она их тех, которые любят своего повелителя, или из тех, которые предпочитают чужих? Умерла ли она юной, с последним розовым лучом детства на щеках, или в старости, с серебряной сединой в длинных косах? У него было столько личного в отношении к смерти, что он растрогался над этой неведомой кончиной. Мечтания на Палатине. Ночные птицы перекликались меж поросших плющом камней, камней, которые были когда-то дворцом императоров… Вечная мораль всей истории человечества. Свобода рождает славу, слава — богатство, тиранию, которая возвращает варваров, и цикл начинается снова…

Риторика? Конечно. Но риторы необходимы. Лунным вечером в Колизее, когда звезды дрожали под арками, увитыми дикими цветами, в магическом круге, посещаемом великими мертвецами, — против тех, кто заставлял его страдать, против своей «моральной Клитемнестры», против оскорблявших его изгнание он вызвал свою любимую богиню Немезиду и отмщающее Время:

Держала равно ты всегда, везде
Весы людских грехов, о Немезида.
Здесь поклонялись древние тебе.
Ты призывала фурий из Аида
Кричать, свистать вокруг Ореста…
…Здесь
Я тебя зову — восстань из праха.
Ты слышишь?

Хотя четвертая песнь «Чайльд Гарольда» и не была написана, у Байрона уже накопился материал, он мог уезжать. Хобхауз, который думал остановиться в Неаполе, пытался увезти его с собой, но Байрон чувствовал себя несчастным вдали от Марианны. Он написал ей, чтобы она выехала навстречу, и вернулся вместе с ней в Венецию.

* * *

Стояла жара, и Байрон опасался лихорадки. Он нанял на лето виллу в Ла-Мира на Бренте недалеко от Венеции. Марианна с хорошо оплаченного согласия суконщика отправилась жить с ним. Вилла была старинным монастырем, церковь давно исчезла. Под огивой в стену был вделан камень, надпись на нем гласила:

HIC SAEPE LICEBIT

NUNC VETERUM LIBRIS

NUNC SOMNO ET INERTIBUS HORIS

DUCERE SOLLICITAE

IUCUNDA OBLIVIO VITA[55].

Соседи им не мешали. Напротив жил старый мексиканский маркиз, девяноста лет от роду. Рядом — француз, знавший Вольтера. Брента отражала самые прекрасные закаты в мире. Хобхауз по возвращении из Неаполя приехал к Байрону, и они оба работали. «Странная жизнь, — записывал Хобхауз, — очень спокойная и комфортабельная… Нашел Байрона в добром состоянии, весел и счастлив, с каждым днем все милее… Сегодня вечером он мне рассказывал о своих семейных делах. Больше не думает о своей жене. — Это твердо». Байрон писал четвертую песнь «Чайльд Гарольда»; Хобхауз, эрудит и педант, «надоедал ему ученой топографией» и составлял «Исторические заметки к «Чайльд Гарольду». Нередко они переправлялись через лагуну, чтобы покататься верхом на Лидо, и Хобхауз, в свою очередь, наслаждался несравненным очарованием этих прогулок: «С Байроном на Лидо. Прелестный день. Вспоминаю чувство радости, когда мы скакали по пляжу. Легкий бриз. Байрон сказал мне, что леди Байрон думала, будто он не любит меня. Как-то она заявила, что я беспринципный человек, потому что Байрон сказал ей, что я бы стал смеяться, если бы услышал некоторые из её чудных изречений. Бедное маленькое противоречивое существо». Так прошли пять блаженных месяцев.