Дон Жуан, или Жизнь Байрона

2 января, в годовщину своей женитьбы (он придавал большое значение этой дате), он посвятил четвертую песнь «Чайльд Гарольда» Джону Хобхаузу, эсквайру: «Другу, которого я давно знал и с которым скитался далеко, который был мне помощником во время болезни и товарищем в огорчениях, радовался моим успехам и был твердым во время бедствия…» Однако последняя песнь «Чайльд Гарольда» не выиграла оттого, что была написана под непосредственным руководством Джона Кэма Хобхауза, эсквайра. Третья, внушенная Шелли, была более поэтичной. Но и здесь была глубокая поэзия: замечательное описание Венеции, трогательное воспоминание об Англии, глубокие и меланхолические строфы о субъективности любви:

Любовь! Ты не земной печальный житель,
Мы ждем тебя, незримый серафим…
Но никогда, желанием снедаем,
Не встретится взор с облаком твоим.
Тебя создал дух, небо населивший
Фантазией алкающей, — и им
Дан этот облик, сердце посетивший,
И ум возвышенный…
Дух, красотой своею возбужденный,
Вполне своим твореньем опьянен, —
Где формы взял ваятель вдохновленный? —
В себе. Такой красы не видел он.
И доблестью и прелестью пленен
Не бывшей юности живой рассудок, —
Вот безнадежности недостижимый рай.

То, что было верно относительно любви, было правильно и относительно честолюбия. Человеческие желания не совпадают с естественным ходом вещей. Мы мечтаем о совершенстве, тогда как носим неизгладимое пятно греха. Мечтаем о великих делах и в то же время падаем жертвой мелких подлостей. Байрон, увы, сам испытал, как могут мелочные коварства испортить жизнь, которую хотели бы сделать прекрасной:

Но все ж я жил, и жил я не напрасно!
Дух потеряет силу, кровь — свой жар,
Погибнет тело в недугах несчастных,
Но что-то есть во мне. И — дивный дар —
Он время утомит и злобу кар.
Он на земле — чужой. Его не знают,
Замолкшей лиры вспомнившийся звук,
В окаменевшие сердца он проникает
И поздний их порыв любовью зажигает.

Пророческие и справедливо-гордые строфы… Что делать перед этим убожеством человеческих деяний? Ничего, если не владычествовать силой духа над посредственностью и не искать в природе счастье, невозможное в обществе. Он закончил песнь описанием моря, единственного верного друга:

Люблю тебя, мой океан! И в детстве
Я рад был на груди твоей играть,
Нестись вперед с твоею пеной вместе,
Бороться с водами, парить, взлетать,
А если воды хмурились опять
И страшными вставали в злом порыве,
Мне было сладко, — я ведь был твой сын,
И верил водам в диком их разливе,
И руку забывал в твоей косматой гриве.

Итак, «Чайльд Гарольд» был окончен. Но это была не единственная работа пяти месяцев в Ла-Мира. Лорд Киннер (брат достопочтенного Дуга) приехал в Венецию и привез Байрону новую английскую поэму Хукэма Фрира, легкую сатиру, подражающую итальянским поэтам, и в частности Пульчи. Байрону поэма очень понравилась, и он начал писать в той же манере венецианскую сказку, которую назвал «Беппо». Этот тон подходил к его новому состоянию. Тон хорошего настроения, цинизма даже по отношению к своим собственным стихам; каждый раз, когда строфа начинала уклоняться к лирическому отступлению, рука ироничного птицелова настигала ее:

О, Англия, я все ж тебя люблю,
Я так сказал в Кале и повторяю…
Люблю свободу слова и печати…
Парламентские я люблю дебаты,
Когда от них не вся храпит палата.
Умеренный, я чествую налог,
Каминный уголь, если он не дорог…
Погоду — на два месяца в году…

Немного позже молодой француз Альфред де Мюссе воспринял этот байроновский тон, как Байрон воспринял его у итальянцев.

* * *