Донбасс

— Да… да… Я и то думаю… Вы ж у нас моторные! — он ласково глядел на бравых хлопцев. — А давно ль, как слепые котята, тыкались в шахте? Говорят, ты, Виктор, и в бане быстрей всех управляешься. Верно?

— Верно! У меня, дядя Прокоп, руки длинные…

— Ишь ты! — удивился старик.

— Так дадите по два уступа?

— А может, вас на проходку поставить? Штрек у меня как раз отстает. Совсем меня этот штрек замучил.

— Та мы ж не проходчики! Вы нам в забое простор дайте!

— Им, видите, больше всех надо, — ехидно сказал подошедший Макивчук. — Жадный народ! И чего только жадничают, удивительно!

— А мы не конешники! — гордо ответил Виктор. — И жадность наша твоему понятию недоступная.

— Ишь ты! — фыркнул десятник.

— А вот именно!

"Конешниками" в дни карточной системы на "Крутой Марии" прозвали лодырей, которые вырубали не больше "коня" — одну крепь. Им и не надо было больше: выход на работу все равно записывали, а стало быть, и продовольственные карточки выдавали, как рабочим. А много ль нужно было денег, чтоб выкупить паек? Потом, когда открылись на шахте коммерческие магазины, "конешники" чуть оживились. Стали рубать угля побольше, приговаривая при этом: эх, а это на пол-литра, а это на колбасу! Но Виктор и в те поры рубал уголь не за паек и не ради денег.

— Жадность! — пробурчал он, привычно шагая во тьме. — Вот как некоторые понимают ударников…

— А ко мне дочь приехала! — неожиданно сказал дядя Прокоп. — Да, как же! Даша.

— Так мы же ее уже видели! — вырвалось у Андрея.

— А? Ну, да, да… Она говорила. Вы б зашли к нам, ребята, вечерком, а? — пригласил Прокоп Максимович. — Все ж таки из Москвы. Студентка!

— Ладно, — небрежно отозвался Виктор, — как-нибудь зайдем…

Они простились со стариком и поехали на-гора. В бане действительно было еще пусто…

Вечером Андрей, словно невзначай, спросил товарища:

— Так что… к дяде Прокопу пойдем? — он не посмел сказать: к Даше.

— Нет, ну ее к черту! — сказал Виктор. — Она ломака…

— Отчего ж это ломака? — обиделся Андрей.

— А так… Воображения у нее много. Я таких терпеть не могу! Я не люблю, чтоб девка мною командовала. Я, брат, сам командовать люблю.

— Зачем? — тихо спросил Андрей.

— Что зачем! — поразился Виктор. — А так! Раз ты девка — будь девкой. А парень — парнем. Я так понимаю. Я покорных девок люблю, тихих, смирных. А ты?

— Не знаю… — не сразу ответил Андрей.

Но к дяде Прокопу в этот вечер они не пошли.

6

Они остались в общежитии. Лежали на койках. Скучали. Даже Вере обрадовались, когда она пришла. Она сначала робко постучалась, потом заглянула в комнату.

— Я на минутку! — сразу же сказала она, вся пламенея от смущения. — Вы не спите? Извините, пожалуйста. Товарищ Нещеретный велел напомнить, что завтра производственное совещание… — Бедняжке было все трудней и трудней придумывать новые поводы для посещений.

— Заходите, Вера! — ласково позвал ее Виктор. — Та ничего, ничего, заходите. Он сегодня не кусается.

Она зашла. Села на краешек стула у самого входа, готовая каждую секунду вспорхнуть и улететь. Украдкой посмотрела на Андрея: нет, он ничего, не сердится. Она немного успокоилась и улыбнулась. У нее была светлая, тихая и радостная улыбка; она любила улыбаться, смеяться она не умела.

Отчего Андрей невзлюбил ее? Она была чистенькая, беленькая, хорошенькая девочка — такая беленькая, что карие глаза казались на ее лице чужими. Эти глаза только и были примечательны в ней. Никакой другой резкой, характерной черты в ней не было — все мягко, все округло, чуть-чуть расплывчато даже… Созрев, она обещала стать полной. Она была не красивая, но "аккуратненькая". От нее уютно пахло душистым яичным мылом.

И в ее наряде не было ничего яркого, пестрого, ни одной кокетливой мелочишки: ни бантика, ни ленточки, ни букетика. Она даже не носила, как все комсомолки на шахте, красной косынки, а всегда — беленький платочек. И в этом беленьком платочке на золотых, пшеничного цвета волосах, в простенькой белой блузке и холщовой юбке была очень похожа на полевую ромашку.

Ее можно было не заметить, пройти мимо, но, заметив, уже нельзя не улыбнуться ей, — такая она милая и ласковая. В ней все доверчиво тянулось навстречу людям, как все в подсолнечнике тянется навстречу солнцу. Ее любили бабы, жалели старухи, пожилые шахтеры сразу же говорили ей "дочка".

У молодых парней она успеха не имела. Она не была ни резвушкой, ни хохотуньей, ни проказницей; ни развязности в ней, ни бойкости. Но и тихим омутом она не была. В ней вообще не было ничего затаенного, темного, смутного или беспокойного. Она вся была простодушно открыта людям, и ее внутренний девичий мирок был прост, ясен и удивительно светел.

Она рано стала хозяйкой при овдовевшем отце и вела свое хозяйство с мудростью женщины и беззаботностью шахтерской девочки. Она трудилась целый день — то в конторе, то дома: на кухне или на огороде. Когда никто не слышал ее, она тихонько пела.