Донесённое от обиженных

Вакер, на мгновение затруднившись, перевёл это в том смысле, что слышит саму бесхитростность. Старик всей душой за непримиримость к классовому врагу. Вот он, мудрый-то народный опыт! Переданный со всей правдивостью — так, как открылся сейчас, — он станет солью романа…

Что ж, пора подобраться и к одной наизанятной неясности.

— Мы говорили с товарищем Житоровым, с Маратом Зиновьевичем, — приступил вкрадчиво Юрий, — говорили о том, что-о вы сторожите… — он сжал губы, показывая мысленное усилие выразить нечто, требующее особо осторожного внимания. — До вас сторожами были… люди нечестные. Нехорошие. Копались в яме, обыскивали трупы, раздевали… Вы… — проникновенно вымолвил гость, — ничего такого не делаете… — он замер, будто приблизился к птице и боялся вспугнуть.

Пахомыч взял из миски очищенную горячую картофелину, подул на неё, посолил и стал есть.

— Не делаете… — повторил Вакер ласковым шёпотом и выдохнул: — Почему?

Голова, плечи старца затряслись, изо рта вырвались хрипящие, скрипучие звуки. Юрий засматривал в глаза, блестевшие в окружении глубоких, собравшихся одна к одной морщин: «Смеётся?..»

Да! Пахомыч — невероятно забористо для своих немощных лет — смеялся и даже, бедово мотнув головой, уронил слезинку. «Что такое?» — неприятно огорошило гостя.

Странно-искромётное веселье утихло, дед пару раз кашлянул, перхнул и вдруг поучающе произнёс:

— Вы спрашивайте у того, кто всё видит.

Гость, цепко поймав сказанное, сообразил: «Это об НКВД!» Нацелившись на то затаённое, что было за словами, Вакер испытал привычную гордость за свой талант к инженерии душ.

Опыт убедил старика — от НКВД проделок с трупами не укрыть. Он смеялся над теми, кто хитрил, — до поры, до времени, — смеялся, что я мог предположить и в нём такую же глупость. Итак, Марат-дорогуша, вот почему чист твой любимец. Страх! Страх разумного, умеющего представлять неотвратимое человека… Ни в какой бой за твоим отцом он добровольно бы не пошёл!

В романе, безусловно, этого и следа не будет, как и ямы с расстрелянными. Но мысли о всевидящем контроле, о страхе перед справедливым возмездием не пропадут. Их можно прирастить к образу какого-нибудь изобличённого врага.

Гость оживлённо готовил в уме новые вопросы хозяину, расположенный засидеться за столом.

38

За столом засиделись. Анна, дочь Байбариных, и её муж Семён Лабинцов в острой скорби сопереживания слушали Прокла Петровича и Варвару Тихоновну. На ресницах Анны, шатенки с наивными глазами, задрожали слёзы, когда мать рассказала — красные перехватили их лодку, старший закричал: «А ну, поклянись Богом, что вы — не белые и к дочери едете?»

Анна протянула руку, сжала запястье матери:

— Бедная ты моя! — и расплакалась, представляя, как та, целуя нательные образок и крестик, была на волосок от смерти.

Лабинцов, симпатичный слегка курносый мужчина, порывисто запустил пятерню в шевелюру замечательной гущины:

— Происшествие… — он с трогающим участием качал головой.

Рассказчики добрались до момента, когда красные остановили их уже недалеко от Баймака. Прокл Петрович передал, как придирчивый красноармеец тотчас переменился — лишь услышал имя Семёна Кирилловича.

Инженер в приятном смущении провёл ладонью по каштановой, без сединки, шапке волос:

— Тут славный народ! Я давно с рабочими занимаюсь — внеслужебно… Местные, — заговорил краснея, в терпеливой готовности к возражениям, — большевики местные — люди отнюдь не злонамеренные.

Байбарин скрыл пытливость недоумения и осторожно поинтересовался:

— А вы — не большевик?

Семён Кириллович ответил с натянутостью:

— Я принципиально против того, чтобы инженеры, обобщённо говоря, технические интеллигенты участвовали в партиях. У нас имеется собственная — надклассовая — задача…

Тесть непринуждённо выказал такт:

— Вы дружественно беспристрастны. Как того требует европейский взгляд на прогресс…

Однако разговор политической окраски не пришёлся под настроение согревающего родства. Варвара Тихоновна продолжала расслабленно делиться, сколько они «лиха нахлебались». Анна то промокала платком глаза, то обнимала мать, то принималась потчевать уже сытых родителей десертами. Разгорячённо-ласковый интерес стариков обратился на внучек: старшей было лет восемь, младшей — шесть. Обе, нашли дед с бабушкой, больше походят на мать, чем на отца.

— Аннушка, а ну возьми на руки Василису! — вдруг расхлопоталась Варвара Тихоновна.

Дочь посадила младшую на колени, девочка бойко повернула к матери голову, рассыпав обильные локонцы. Анна прижала её к себе, застенчиво-умилённая.

Бабушка с затаённой праздничностью, словно опасаясь сглазить, прошептала:

— Одно лицо!

* * *

На другой день гости поднялись в десятом часу. Пили чай без Лабинцова, ушедшего на завод. Дед и бабушка навестили внучек в детской, после чего те отправились с бонной кататься на качелях.

В открытое окно гостиной плыла теплынь, заглядывало солнце — разноцветные узоры обоев играли мягкими световыми тонами. Прокла Петровича потянуло прогуляться.