Донник

Часов в восемь утра они с Шерстобитовым уже были на КП Огольцова, и полковник был весел, даже голос звенел. Не попивши чайку, не согревшись, он схватился за трубку:

— «Туча!» «Туча!» Ты слушаешь? У тебя там скопление транспорта на дороге. Да, есть такие сведения… Разберись, пока с воздуха не расчихвостили. Подними весь свой штаб на расчистку. Да, сейчас же… Еще передай всем повозочным и шоферам, выезжающим на армейскую трассу, ввиду сильных заносов иметь при себе лопаты для расчистки дорог… — и кивнул молодому связисту: — Теперь Кухтаря!.. Кухтарь! Это ты? А чего это ты хрипишь? Простудился? К девятнадцати тридцати чтобы мой КП был в квадрате… Взгляни-ка на карту! У тебя есть рядом карта? Да, квадрат сорок восемь — пятьдесят шесть… Будь здоров. Чтобы все было как положено… А теперь Агафоненко! — Наклонился пониже: — А ты, Агафоненко, за бездеятельность пойдешь под трибунал! Тебе ясно? Что такое?! А ты брось это… ныть. Перестань быть просителем. Требуй! Это нужно для дела. Не можешь проехать на машине, езжай на лошади! Не можешь проехать на лошади, иди пешком! Вызывай из полков, пусть солдаты в мешках на себе переносят, а чтобы полностью были огурчики!

Подкорытова на провод! Михаил Николаевич?! Приветствую, друг. Как работа идет?.. Аж землю роешь? Ну рой, рой, хорошо. Укрепляйся! Пусть хлопцы погромче стучат топорами, как следует изобрази переход к обороне… Да накатов побольше. Блиндажей тут и там… Чтобы трубы дымились в полосе наблюдения. Ну, действуй, действуй! Впотьмах и гнилушка засветит!

И опять они ехали по лесистым тропинкам верхами, а где пробирались ползком…

Возвращались они в штаб дивизии уже к вечеру, комдив и Двойных, оба сильно замерзшие и голодные, в индевеющих черных бурках и малиновых башлыках. А навстречу им — всадник. Шапка сдвинута на затылок, конь идет бодрым шагом, хотя не спешит. И вдруг перед всадником, метрах в пятнадцати, длинным черным столбом, чуть пружинясь на толстенькой, пухленькой ножке, взметнулся и постоял, качаясь как пьяный, весь грохочущий, набитый осколками и оранжевым пламенем выброс земли. Лошадь странно присела на передние ноги, мотнула оскаленной мордой и кинулась в поло, одолев одним махом придорожный сугроб. Всадник резко привстал в стременах, одной рукой схватился за луку, а другой, наклоняясь все ниже и ниже, попытался поймать оброненный повод. Но лошадь неслась, натыкаясь на все новые и новые черные выбросы осколков и дыма.

— Эх! Убьет же его, чудака! — крикнул Венька и спросил Шерстобитова: — Товарищ полковник, догоним? А? Как?

Тот только кивнул.

Они понеслись по сугробам враскачку, карьером, обходя норовистую молодую лошадку; видно было: поджарая, очень горячая вороная.

Наконец после долгого резвого хода, зайдя по дуге и справа и слева, они перед самой мордой лошади замкнули спасительный круг. Шерстобитов, тот даже успел быстро, резко нагнувшись, схватить за болтавшийся повод.

— Трр… Стой! Испугалась! Какая пугливая… — успокоил он кобылу, похлопывая ее по тонкой, изогнутой шее.

В седле, чуть откинувшись, с белым лицом и без шапки, сидела Лида. Расширившимися глазами она молча глядела на них и медленно заливалась алой краской стыда. Шерстобитов от неожиданности тоже молчал.

Наконец он не выдержал. Глядя прямо Лиде в глаза, сдвинув набок папаху, спросил:

— Может, мы… поздороваемся?

Но Лида как будто бы онемела.

Тогда, не дождавшись ответа и все еще крепко держа в руке повод от ее вороной, он легонько притронул своего дончака: чтобы встал стремя в стремя со всадницей. Усмехнулся победно:

— Ну вот так-то, гордячка! Судьба, она знает, кого мне спасать. — И вдруг обернулся к почтительно приотставшему Веньке. — А ты, Вениамин, езжай один в штаб! Я приеду позднее.

3

У лесов на войне человеческая фронтовая судьба.

Ледяной порывистый ветер, несущий поземку, рвет вершины деревьев, гнет их, крутит, ломает, а они упираются, как живые, упрямые существа, отпихиваются — кто оголенными ветками, кто пушистыми лапами, трепеща сверху донизу от обиды и гнева.

Вот утих на мгновение напор ветра, и они стоят снова как ни в чем не бывало, спокойные, гордые, на своих шишковатых, чешуйчатых курьих лапах, утопая корнями-когтями в сухой, мерзлой корке сугробов, важно шепчутся о чем-то друг с другом.

Здесь можно увидеть и деревья-калеки — боевых ветеранов, и молоденьких новобранцев. А вот выстроились по ранжиру, как сверхсрочники на вечерней поверке, непоклонные, молчаливые, отслужившие службу… и попавшие на войну.