Допрос безутешной вдовы

Я японец, и при этом, как мне кажется, японец весьма неглупый, то есть, в отличие от миллионов упрямых и узколобых сограждан, способный в нужный момент взглянуть на себя и на всю нашу знаменитую нацию со стороны, что, следует признаться, дано далеко не каждому японцу и человеку вообще. В сложившейся ситуации, если на время отбросить в сторону – или в море – злополучный мешок, а заодно и гостиничный кофе в обществе Селиванова, образ соблазнительной Ирины Катаямы в контексте лежащих сейчас передо мною заявлений моих добропорядочных сограждан как нельзя лучше иллюстрирует наш национальный принцип отношения к иностранцам и иностранному. Для рядового японца иностранное всегда значит только чуждое, инородное, то, что никогда не было и не будет частью своего, родного, с чем он никогда, ни за что и ни под каким видом и соусом не сольется в единое биологическое целое. Это в разнузданной и расхристанной Америке всем давно уже все равно, какой у тебя родной язык и какого цвета у тебя лоб. У нас же принять неяпонца как японца дано лишь избранным – людям не только просвещенным, но и просветленным. Именно к таким избранным, видимо, причисляет себя большой оригинал Ато Катаяма, чего нельзя сказать о его близких и соседях. Понятное дело, если у тебя жена – русская красавица с ногами дорогой модели и улыбкой голливудской примы, а не местная скособоченная кикимора с нижними конечностями питекантропа и челюстями неандертальца, ты, показывая ее обществу в ресторане или на прогулке по набережной, демонстративно заявляешь этому обществу о том, что тебе его законы не писаны. Вызов сам по себе бесстрашный, во многом – безрассудный, поскольку для нашего менталитета иностранная жена – явление, как ни крути, преходящее, а японское общество – вечно, и бросающий этот дерзкий вызов гражданин должен быть либо идиотом, что в случае с Ато Катаямой сомнительно, ведь никакой идиот не заработает у нас тех сумасшедших тысяч иен и долларов, которые до недавнего времени лежали на его банковских счетах, либо страдать очевидными наклонностями к суициду – если не физическому, то, по крайней мере, моральному, о чем никаких упоминаний в бумагах я пока не нашел.

Разбирая родственно-соседские каракули, я умышленно заставлял себя гнуть свою палку именно в направлении героизации не виденного никогда Катаямы. Мне было приятно делать из него этакого богатея-изгоя нашего монолитно-гомогенного общества, где только состоятельный человек может плюнуть на все и поплыть против течения, как это сделал несколько лет назад ниигатский Ато, регулярно совершающий заплывы на пароме с Центрального Хонсю на Южный Сахалин. Обратная же сторона его золотой, чемпионской медали умышленно держалась мной в тени, хотя игнорировать факт ее наличия мне, неглупому японцу, было никак нельзя.

За многие годы своей сознательной жизни я научился управлять своим мышлением таким образом, что легко снимаю с повестки дня нежеланные думы, отодвигая их на задний, далекий-далекий план. Мой друг Ганин завидует этой моей феноменальной способности, утверждая, что таким образом я ликвидирую в себе зачатки стресса и основы депрессии, а следовательно, резко снижаю свои шансы подхватить какой-нибудь гнусный рак. Но я отдаю себе отчет, что этот мой антиканцерогенный дар зиждется на нашей глубокой национальной традиции закрывать глаза на то, на что неприятно смотреть.

Мы, японцы, в сущности, еще такие дети, что нам все эти сложные премудрости свободных рынков и информационных технологий – как пытливому детсадовцу Библия: занятно, забавно, особенно если с картинками, но не более того. Когда заезжие русские приятели моего Ганина после третьей кружки пива или шестого стаканчика саке начинают пытать меня о том, как нам, японцам, удалось за какие-нибудь тридцать – сорок лет достичь всего этого разгульного магазинно-гостиничного великолепия, у меня непроизвольно вырываются еретические признания в том, что хрестоматийное японское трудолюбие здесь абсолютно ни при чем. Все, что мы имеем сейчас материального вокруг себя, при себе, на себе и в себе, – это продукты всего-навсего автоматического обезьянства и слепого копирования, результаты неистребимой японской тяги иметь то, что имеют другие. Так мечтает об игрушке своего ровесника любой воспитанник того же детского сада – мечтает не потому, что эта игрушка ему чрезвычайно нужна или очень нравится, а потому что она есть у приятеля, а у него самого ее нет. Но раз эта игрушка существует в природе, то ребенок обязательно должен ее получить, чтобы утолить свое физиологическое стремление к обладанию нужной, но гораздо чаще ненужной вещью: либо силой отнять ее у не всегда по-настоящему и счастливого обладателя, то бишь пойти по стопам мерзавцев типа Гитлера, Сталина или наших кровожадных предвоенных генералов-адмиралов, либо честно купить себе такую же, чем мы, собственно, сейчас и занимаемся, так как особых военных сил, чтобы отнимать у других красивые игрушки, у нас, японцев, уже более полувека нет.