Допрос безутешной вдовы

– Ты будешь? – поинтересовался Ганин уже изнутри холодильника, по-страусиному засунув туда голову и одновременно загромоздив своим задом проход из гостиной в кухню.

– Те же и они же!… – раздался из темноты сонный, но снисходительно спокойный голос Дзюнко. – Приезжают только ночью – и то для того, чтобы пива надраться!

– Ой, Дзюнко, привет! – Ганин был вынужден перейти на японский, что означало введение временного моратория на бесконечные цитаты и каламбуры. – Извини, мы тут…

Дзюнко, широко зевая и продирая глаза, обогнула застывшего с банками пива «Саппоро» в каждой руке Ганина, зашла в столовую и плюхнулась за стол. На ней была ее любимая розовая осенняя юката – достаточно теплая для холодных октябрьских ночей, но и не такая толстая, какие она носит зимой, когда весь наш Айно-сато засыпает стометровым слоем снега и дома, невзирая на гордость большинства местных домов – централизованное отопление, как, скажем, и у давешних Китадзим, стоит такая жуткая холодрыга, что не спасает и сотня напяленных байковых юкат. Я сел напротив и внимательно посмотрел в ее глаза.

– Чего? – буркнула она сердито, взглянула на меня, затем на Ганина и поплотнее запахнула на не к ночи будь помянутой зрелой груди свою злополучную юкату.

– Извини… – вздохнул я и отвел взгляд.

– Если бы я, Такуя, каждый такой вот раз тебя извиняла, – она опять глубоко и как-то очень аппетитно вздохнула, – у меня «извинялка» давно сломалась бы, как та «обижалка»…

– А что, «обижалку» ты так до сих пор и не починила? – стараясь звучать не слишком уж ехидно, поинтересовался я. – Приятно слышать!… И вообще давно тебя не видел…

За одни резиновые сутки, начавшиеся для меня утром в понедельник, который все никак не хотел кончаться, невзирая на никакие там часы и календари, это была третья женщина, в чьем внимании к моей персоне я был заинтересован и, соответственно, к кому я должен был тоже отнестись с повышенным интересом. Я еще раз посмотрел на Дзюнко и понял наконец, что именно в ней меня слегка, но ощутимо стукнуло по мозгам, едва она появилась в столовой. Это были именно ее глаза. Про фигуру сейчас речи и быть не могло: юката – халат длинный, до пола, дешевая вариация на тему предусмотрительно скрывающего все женское тело – от шеи до пят – кимоно. С кожей на лице у Дзюнко, в отличие от миллионов других японок, все более или менее в порядке, то есть даже когда она по японской традиции и женской привычке замазывает себе лоб и щеки жидкой пудрой, разительного отличия от того, что было до этой лицедейской косметической процедуры, я не наблюдаю, хотя, конечно, с пудрой оно все-таки красивее – глаже и нежнее как-то, ближе к одновременно гладким и бархатистым персикам, которые страстно хочется если не надкусить, то хотя бы погладить. Основное же число ее соотечественниц независимо от возраста страдает серьезными изъянами кожи, начиная от не проходящих и спустя десятилетия после полового созревания прыщей и угрей и кончая глубокими оспинами и внушительными рытвинами неизвестного, скорее всего – генетического, происхождения, благодаря которым наша, отечественная, а заодно и французская косметическая промышленность могут не бояться за свое светлое профицитное будущее.