Дора Брюдер

Когда именно и на каком основании Дору Брюдер посадили в Турель? Я не знал, существуют ли документы, найдется ли хоть какой-нибудь след, который подсказал бы ответ на этот вопрос. Оставалось только предполагать. Арестовали ее, скорее всего, на улице. В феврале 1942-го — два месяца спустя после ее побега — немцы обнародовали новое предписание, запрещавшее евреям в Париже выходить из дому после восьми вечера и менять место жительства. Полиция соответственно усилила бдительность, на улицах стало опаснее, чем в предыдущие месяцы. Я был почти уверен, что именно в том студеном и мрачном феврале, когда полиция по делам евреев расставляла свои капканы в переходах метро, у кинозалов, у театров по окончании спектаклей, Дора и попалась. Я даже удивлялся, как шестнадцатилетняя девчушка, при том, что в полиции было известно о ее бегстве в декабре и имелся словесный портрет, ухитрялась заметать следы все это время. Разве что нашла надежное убежище. Но где она могла укрыться в Париже зимой 1941 — 1942-го, самой темной, самой суровой за все время оккупации, когда снегопады начались еще в ноябре, в январе температура упала до минус пятнадцати, повсюду замерзала вода, гололед был страшный, а в феврале опять выпало невиданное количество снега? Где же она пряталась? И как кормилась в тогдашнем Париже?

Да, именно в феврале, думалось мне, в феврале «они» поймали ее в свои сети, «Они» — может, это были обычные стражи порядка, а может, инспектора полиции по делам несовершеннолетних или по делам евреев, проверявшие документы где-нибудь в общественном месте. В каких-то мемуарах я читал, что за малейшее нарушение «немецких предписаний» в Турель отправляли девушек восемнадцати-девятнадцати лет, и даже моложе, шестнадцатилетних, как Дора. В том же феврале, вечером того дня, когда вошел в силу новый немецкий указ, мой отец попал в облаву на Елисейских полях. Инспектора полиции по делам евреев перекрыли все выходы из ресторана на улице Мариньян, где он обедал в тот вечер с другом. Посетителям приказали предъявить документы. У отца их при себе не было. Его забрали. В «корзине для салата»,[2] которая везла его с Елисейских полей на улицу Греффюль — там находилась полиция по делам евреев, — он заметил среди едва различимых в сумраке теней девушку лет восемнадцати. Отец потерял ее из виду, когда их вели по лестнице на тот этаж, где размешался этот полицейский гадюшник и кабинет начальника, некоего комиссара Швеблина. Потом, на той же лестнице, когда его уже вели вниз, чтобы препроводить в камеру предварительного заключения, погас свет и ему удалось бежать.

Отец лишь вскользь упомянул об этой девушке, когда рассказывал мне о своем злоключении в первый и последний раз в жизни, июньским вечером 1963 года, — мы сидели в ресторане на Елисейских полях, почти напротив того, где его арестовали двадцать лет назад. Он не описал ее внешности, не сказал, как она была одета, Я почти забыл о ней, но в тот день, когда узнал о существовании Доры Брюдер, вспомнил. Тогда мне пришло в голову: что, если девушка, оказавшаяся в «корзине для салата» с моим отцом и другими неизвестными мне людьми в ту февральскую ночь, и была Дора Брюдер, которую тоже арестовали в тот день, после чего отправили в Турель?

Наверно, мне хотелось, чтобы они встретились, мой отец и она, той зимой 1942 года. Они были очень разные, он и эта девушка, но в ту зиму их подвели под одну категорию — изгоев. Отец тоже не встал на учет в октябре 1940-го, и у него не было номера «еврейского досье». Так что и он жил нелегалом, порвав все связи с миром, в котором каждый обязан предъявлять документы с зафиксированными в них профессией, семейным положением, гражданством, рождения и адресом. Он был выброшен из этого мира. Как и беглянка Дора.

Но все же до чего разные у них судьбы! Как могла выжить шестнадцатилетняя девушка, сбежавшая из пансиона, совсем одна в Париже зимой 1942 года? В глазах полиции и властей того времени она была дважды нарушительницей: еврейка и несовершеннолетняя в бегах.

Для отца, на четырнадцать лет старше Доры, дорога была проторена: не по своей воле оказавшись вне закона, он пошел дальше по этому скользкому пути, промышлял в Париже чем придется и погряз в трясине черного рынка.