Дора, Дора, памидора…

Возможно, от выпитого и всего происходящего, у меня помутился рассудок, и крыша поехала так заметно, что на короткое время я выпала из реальности. А когда вернулась, увидела, как Дарвин, сняв под столом туфлю, шевелит пальцами босой ноги в Марчелловом паху. Я знала, что она лишена дешевого дамского кокетства и сама решает с кем и когда заняться любовью, и как. Секс для нее был не важнее игры в теннис по субботам или яичницы с жареной ветчиной по утрам. Но чтобы прилюдно, чтобы в известном на весь мир кабаке, голой стопой тормошить мужские гениталии?! «Nobody is perfect».[8] Я покраснела от чужого бесстыдства, не хуже сваренных крабов. Голова закружилась.

А Дарвин сидела с прямой спиной и в паузах, любезно предоставляемых Беном, пересказывала байки из провинциальной жизни нашей страны. Хотя вся наша страна – провинция. Лишь румянец выдавал присутствие больших доз алкоголя в крови. Только я знала: еще немного и Дарвин перейдет черту, за которой поведет себя непредсказуемо. И непредсказуемость эта может продлиться несколько дней, которые в урюпинске она обычно проводит в обществе санитара Евсея – служителя институтского морга, похожего бородой и ярко-синими глазами на Саваофа. И никакая сила не может заставить ее покинуть владения Евсея до срока, известного только ей, а, может, и ему.

Для Дарвин жизнь была чередой ритуалов, нерушимость которых держалась на необязательности их соблюдения. Поэтому всякий ритуал – лишь игра в порядок, который не выносит ее вольнолюбивая душа и тело тоже. Для нее большинство ритуалов лишено смысла. Лишь у некоторых сохранились значения. Это знание дает ей свободу, которой мне так недостает.

– Может быть, травку? – поинтересовался Бен, глядя на меня. – Кто вы, прекрасное дитя?

– Я тут случайно. Шла мимо. Решила зайти…

– Здорово! – Бен совсем не удивился. – Забьем косяк?

– Конечно! – оживилась я, забыв про Дарвин и контейнер с другой водой. Но Дарвин, бравшая на себя все ответственные решения, тоже не стала артачиться.

Прямо за столом с крабами мы забили косяк, пустив сигарету по кругу. «Все стало вокруг голубым и зеленым». Я почти догнала свою начальницу и простила сомнительный флирт с Марчеллой.

– Мы могли бы поужинать вдвоем, – стал кадрить меня Бен, quite soft-core. – Согласны?

Конечно, я была согласна. А Дарвин вдруг встала:

– Простите, джентльмены. Оставлю вас на пару минут. – И, забыв про туфлю, двинулась в туалет. «Началось», – с ужасом подумала я, поднимаясь.

Дарвин заняла одну из кабинок. Я не знала, какую, и расположилась в свободной, и успокаивала себя: «Слава Богу, здесь нет Евсея». Однако отсутствие Евсея еще не гарантировало благополучного завершения ужина. Я сидела на стерильном унитазе, вслушиваясь в шорохи дамского сортира, и не слышала ничего предосудительного. И, мучаясь догадками, старалась представить, что делает Дарвин в своей кабинке в полной тишине: звонит Евсею, Тихону, мастурбирует, прячет контейнер с живой водой?

– Дора? – услышала я за дверью голос Марчелло. Рядом щелкнул замок. Открылась дверь. Мне захотелось провалиться сквозь землю, лишь бы не слышать. Подумала: «Хорошо, что сижу».

Теперь я слышала все, а представляла еще лучше. И возмущенно, и злобно, а может, завистливо, осуждала Дарвин за пьянство в чужой стране, за постыдное распутство в сортире, за блистательный доклад, за отсутствие добродетели. И чувствовала, как возбуждаюсь сама. И так сильно, что большой клитор требовал немедленной ласки. И уже была готова согласиться…

Я знала, что случится плохое. И случилось. С шумом распахнулась входная дверь. С криками ввалилась куча полицейских и стала дергать ручки кабинок. Когда добрались до меня, я была почти без сознания от страха и стыда.

– Простите мэм, – сказал один из копов, их было двое всего, и принялся дергать остальные дверцы. Мне показалось, они знают, что ищут. И нашли. И вежливо, даже стыдясь, попросили Дарвин с Марчелло выйти из кабинки. Сказали что-то про права и потребовали проследовать за ними в участок.

В голову лезло: «мочить в сортире». Я почувствовала, что заболеваю. Что стремительно растет температура. И в странном горячечном бреду видела, как разъяренная полураздетая Дарвин, привыкшая, что все дозволено, выбирается из кабинки и кричит копам: – For fuck's sake![9] – И что-то еще, и периодически апеллирует к Марчелло. А тот приводит себя в порядок и не спешит поучаствовать в дискуссии.

Хоть болезнь моя прогрессировала, я твердо помнила из фильмов и книг, что за это не тащат в участок. Что в туалет дорогущего майамского ресторана дорога полицейским без особой нужды заказана, что…