Дориан Дарроу: Заговор кукол

— Вчра. Сбрались быстрнько и уехали. Раз-раз и нетушки. Мшенники! — старик с осуждением покачал головой и пояснил: — Блты прдали и фьють!

Я плохо понимал его речь. Я вообще плохо понимал, что происходит вокруг, в пустой голове осталась одна мысль: цирк уехал!

— Куда они ушли?

Дед требовательно протянул руку и, получив монету, выдал:

— На север. Еще стлько и скжу куда.

— Нарываешься, дед.

Я достал деньги. Пусть забирает хоть все, но ради прощения души, скажет, куда направился этот растреклятый цирк!

— Саптн-Хлл, — сказал дед, запихивая деньги за щеку. — Бстро пойдете, то дгоните.

— Догоним, догоним, — пообещал Персиваль и, повернувшись уже ко мне, велел. — Пошли. Ты верхом ездить умеешь?

Умею. Но видит Бог, нам лучше пойти в полицию.

— И что ты им расскажешь? Что твоя сестрица, про которую никто не знает, что она сестрица, ибо ты вампир, а она — человек, на самом деле кукла? И что ты узнал это от крысы, дернув рюмашку какой-то зеленой пакости?

Персиваль говорил негромко, но каждое его слово заставляло меня вздрагивать. Он прав, мне не поверят. Я и сам бы не поверил в подобную историю.

И говоря по правде, не верил.

Слишком все алогично. Видения? Так у курильщиков опиума тоже видения бывают. Походка? Манеры? Бегство циркачей? Мой недавний сон? Не аргументы.

Во всяком случае, не те аргументы, к которым имело смысл прислушиваться.

Конюшни были открыты. Персиваль тщательнейшим образом осмотрел лошадей, выбрав для себя вороного, с дурным глазом, жеребца. Я остановился на мышастом мерине охотничьих статей. Заплатил, не торгуясь.

В пригороде взяли в галоп. Подковы зашуршали по щебню, и дробь эта заставила замолчать редких соловьев и горластых жаб. Пахло сиренью и болотом. Невысокие дома заглядывали друг другу в окна. Дымили трубы.

Эта чужая спокойная жизнь доводила меня до безумия, заставляя крепче сжимать бока коня, понукая несчастное животное.

Вот пригород сменился темно-сизой равниной. Дорога пролегла между полями, и в наступившей неестественной тишине удары копыт разносились далеко по округе. Конь хрипел. С шеи его срывались клочья белой пены и оседали на влажных метелках манника.

— Да стой же ты! — долетело в спину.

Не могу.

— Идиот!

Я обернулся. Вороной, встав на дыбы, месил копытами воздух. Персиваль висел на его спине, натягивая поводья в попытке обуздать животное.

— Коней запалишь! Да угомонись, скотина! — привстав на стременах, он опустил кулак на голову жеребца, и тот успокоился.

А я хлестанул коня. Быстрей. И еще быстрей. Шпоры раздирали лошадиные бока в кровь. И я чувствовал отголосок боли, но имел права остановиться.

Впереди показался лес. Черная кайма на темно-лиловой юбке ночи, вобрала в себя дорогу. У самой кромки конь оступился и упал. Я вылетел из седла и покатился, сбивая росу и паутину, считая ребрами камни.

Живой? Живой. Луна смеется. А дышать больно. Встать надо. Встаю. Осматриваюсь. Конь жив, отбежал и косится недобро. Весь в пене и крови. Прости, но другого способа не было и…

— Что, доездился, Дорри? — Персиваль осадил жеребца. — Жалко, шею не свернул, глядишь, ума бы прибавилось. Что стал, давай, лови своего зверя. Или дальше пешочком вознамерился?

Помогать Персиваль не собирался. Кажется, он считал, что я сам виноват и в этом была доля истины. Но до ближайшего поселения пришлось ехать шагом. Приняв лошадей и компенсацию, конюх успокоился и рассказал, что видел пару цирковых фургонов.

— Ничего, Дорри, догоним, — пообещал Персиваль. И я кивнул. Говорить сил не было.

Лошадей менять пришлось еще дважды. Ехали даже днем, и солнце, пробиваясь сквозь ткань плаща, вызывало нестерпимый зуд. Маска быстро прикипела к коже, и пресловутая мазь, которую я решился использовать, послужила клейстером. Очки то и дело запотевали от дыхания, отчего окружающий мир гляделся мутно, сказочно.

Но вот, наконец, показались идущие цугом фургоны. Их бока были разрисованы картинами из цирковой жизни, на длинных шестах трепетали лоскуты ткани, а над передним парил воздушный змей.

— Ну вот, а ты боялся, — сказал Персиваль, и свистнул. Его конь — здоровенная скотина с препакостным характером — взял в тяжелый галоп, и моя кобылка потянулась следом.

— Эгей! Стойте! Именем Святого клирикала!

Крик Персиваля вспугнул стаю куропаток, а фургоны заставил сбиться в пестрое стадо.

Спустя четверть часа я беседовал с маэстро Марчиолло, который изрядно поутратил эпатажности. Теперь на нем был старый сюртук поверх мятой рубахи, шею украшал рябой платок, а на голове, съехав на одно ухо, сидел котелок.

— Да что вы, мистер, какое преступленье? Мы честные циркачи! — и говорить он стал чисто, вмиг избавившись от акцента. — Марчин я. Мартин Марчин. И отец мой, Дункан Марчин, циркачом был. И дед. И прадед…

Все обман. Надо же, а я и вправду поверил, будто он итальянец.

— Иностранщину-то у нас любят. К своим не идут, а к этим запросто. Вдвое, а то и втрое больше собирали, — продолжал Марчин-Марчиолло. Персиваль не спешил задавать вопросы, я тоже молчал, потому что теперь, добравшись до цели, вдруг растерялся.