Дориан: имитация

«Нарцисс» раздобыл неведомо где серый кардиган, под которым и укрывал теперь впалую грудь и распухшие сочленения. Он сидел, положив ногу на ногу, и смотрел на смотрящего на него Дориана. Время от времени — или это только казалось зрителю — «Нарцисс» улыбался, словно вспоминая добрые старые времена.

На седьмой день сидения и созерцания ненавистной сволочи в кардигане Дориан извлек из кармана пружинный нож. Нож был тот самый, которым он убил творца «Нарцисса» — стало быть, сгодится и для творения. Нет, нет! — взмолился девятый «Нарцисс». — Не делай глупостей, Дориан… Он забился в угол экрана, жалкий и беззащитный, как юная девушка, и старался натянуть свою шерстяную кирасу на голые ноги. В этот миг Дориан и ударил ножом в экран.

Прежде чем его нашли, миновала еще неделя, и к тому времени он уже начал разлагаться. Пожарные взломали дверь, полицейские вошли в дом, санитары скорой помощи увезли труп. Все это были люди, ужасов пугаться не склонные, — они на своей работе много чего повидали. С голым, покрытым пятнами телом на полу они обошлись просто и расторопно да и с голым «Нарциссом» поступили с не меньшей прямотой.

— Посмотри, какие старые кассеты, — сказал один из членов наряда не таких уж и недоумков, — начало восьмидесятых, не иначе. Как знать, возможно Грей знал этого паренька — возможно, они были близки. — Детектив, прежде чем выключить монитор, бросил на него еще один взгляд. — А может, этот петушок сам Грей и есть. Знаешь ведь, как тяжело голубые переносят старение. Возможно, он смотрел эту запись, смотрел на себя самого, как одержимый, любя этого юношу и ненавидя, а после ненависть одолела любовь, и он покончил с собой.

— Жутковатая все-таки квартирка, верно? — сказал его коллега.

— Да уж.

Заключение паталогоанатома было кратким: покойный, тридцати пяти лет, страдал от множества вторичных, связанных со СПИДом инфекций. В конечном счете, одна из них рано или поздно прикончила бы его, однако он выбрал путь покороче и воспользовался пружинным ножом. Заключение: самоубийство.

Похороны были наискромнейшие. Проститься с Дорианом пришли только Фертик да Элен. Помимо утилитарных цветов, предоставленных похоронной конторой, единственным приношением оказался дорогой, но скромный букет весенних цветов. На приложенной к нему карточке — плотном прямоугольном куске многослойного картона с черной рамкой и короной из трех перьев — значилось просто: «С доброй памятью», а ниже стояла подпись: «Диана», сделанная почерком до того детским, что Элен не удивилась бы, увидев над «й» нарисованное от руки сердечко. А я-то думала, сказала она Фертику, что рассказы о знакомстве с ней это часть его мании.

— О нет, одно время, дорогая моя, он был более чем homme du monde [82]. Везде появлялся, всех знал.

— Но что же, в таком случае, произошло? Где все его друзья?

— «Друзья» слишком сильное слово. Говоря, что он зналмногих, я вовсе не имел в виду, что он им нравился.

Если бы формальные визиты оставались еще в ходу, Фертик, пожалуй, предложил бы Элен переговорить с Генри Уоттоном, однако в ходу они не были, и он не предложил. Эти двое простились у ворот кладбища, выходящих на Харроу-роуд; Элен поехала подземкой на Тернем-Грин, а Фертика его водитель повез кружным путем — по террасам Ноттинг-Хилла и Кенсингтона — на юг, в Челси.

После того, как Генри Уоттон узнал подробности о смерти Дориана Грея, он продержался еще две недели. Его словно бы пугала мысль, что чистилище может оказаться подобием зала ожидания, который ему вовсе не хотелось делить со своим былым протеже. Лучше подождать, пока Дориан не усядется, наконец, в свой поезд, а там уж и самому собираться в дорогу.

Конец, когда тот наступил, оказался на удивление неожиданным. Уже несколько дней Уоттон, по сути, не осознавал приходов и уходов санитаров из «Макмиллана», которые меняли его преувеличенных размеров подгузники или повязки на пролежнях. Нечастые прикосновения дочерних либо жениных губ также оставались не замеченными, и даже шепотливым откровениям Фертика служило ответом лишь подобие мышиного попискивания. Единственным, что еще влекло внимание Генри Уоттона, была голова человека-качалки, которая появлялась в сохранившемся крошечном пятне обзора и покидала его. Вошла и вышла, вошла и вышла, вошла и вышла. Ротовое отверстие бедняги походило теперь на оскал черепа даже пуще, чем рот самого Уоттона. Нет, fin de si'ecleпредстояло прикончить их обоих. Вошла и вышла, вошла и вышла, вошла и вышла. Потом, как-то после полудня, когда в доме стояла полная тишь, он остановился. Человек-качалка остановился. Лицо его появилось в поле зрения Уоттона да там и осталось.

Уоттон зашевелился, застонал, отрываясь от окуляра телескопа. Что за чертовщина творится? Он почувствовал, как на плечо его легла рука, и приподнялся в кресле, чтобы увидеть перед собой… человека-качалку.

— Ну как оно? — спросил тот.

— Виноват? — Уоттон был сбит с толку.

— Я говорю, «как оно», — повторил человек-качалка, — у кокни есть такое приветствие.