Дорога

Олени двигались плотно, голова к голове, кося тревожным взглядом за свистящим хореем погонщика. И тысячи, десятки тысяч их копытц вспарывали упругий ягель, отчего над тундрой плыл устойчивый хрустящий звук. Немного погодя из общей массы выделилась и заскользила к лагерю по сухому ягельному насту упряжка. Седок ее, морщинистый, еще не старый ненец, резко осадил нарты у самых палаток и, сразу же узнав и выделив из всех Ивана Васильевича, осклабился в желтозубой улыбке:

- Здорово живешь, начальник!

- Мишаня! Здорово! Куда путь держишь?

- На Котуй олешек каслаю. Богато олешек будет, однако, смотри, какая тундра!

- Заворачивай на чай, потолкуем...

Белое, почти прозрачное в дневном свете пламя вдарило в закопченное днище чайника, и даренная Васёной, но так и не допитая Иваном Васильевичем бутылка поплыла по кругу.

- За встречу! - сказал он и выпил первым. - Ишь красота какая...

Мимо них, все так же кося тревожным глазом в сторону хозяйской упряжки, ломило в храпе и шорохе долгое, тысячеголовое стадо, и на куцей вязи его рогов качалось линялое июльское небо.

- Вот животина, - завистливо млея, провожал оленей Гурий, - корма не просит, крыши не надо, а! Ить это только подумать! На материке-то цены ей нет. Нам бы в деревню...

Прихлебывая кипяток, ненец лишь улыбался, и в кофейных пуговках глаз его плясали хитроватые чертики.

- Колхоз много денег нада. Патрон купи, порох купи, соль купи и всяко купи. Где возьмет? Олешки дают. А у тебя все свой есть.

- Кому заливаешь, паря? Я вашего брата наскрозь и глубже. Ты, думаешь, шибко умный, а меня в лопухах нашли? Шиш с маслом! Я на Кандымской фактории десять лет проишачил, а ты мне - "порох". Его, порох твой, заместо дров можно приспособить с этакой-то прорвой...

Но Мишаня, не принимая явно невыгодного для себя спора, поспешно опрокинул кружку вверх дном и весело заторопился:

- Догоняй, однако.

- Как там Петр поживает? - Иван Васильевич намеренно задерживал гостя, чтобы хоть как-то оттянуть ту неминуемую минуту, когда ему придется залезть в царьковскую палатку и остаться там один на один с хозяином, с его исступленно вопрошающим взглядом. - Где он теперь?

- На Хету олешек каслает, - тот озорно подмигнул ему с нарт. - Жену привел.

- Да ну?

- Хорошую жену привел, однако. Трубка дыми, спирт пей, ребятишки рожай... Догоняй олешек надо, однако. - Хорей со свистом рассек воздух. - Будь здоров, начальник!

Упряжка круто взяла вдогонку уплывающему стаду и вскоре каплей влилась в его шелестящий поток.

- Чудной народ, - ни к кому в отдельности не обращаясь, покачал головой Оржанников, - ни кола ни двора, за тыщу верст, как на базар.

А девушка, вся устремленная вслед, вдаль, в пространство, мечтательно вздохнула.

- Страшно подумать: здесь - и вдруг вокзалы, станции, будки стрелочников с флажками... Может, вот прямо тут, где я сижу, будет полотно.

- Отсыпать-то его, - тихо, словно для себя, обронил Кравцов, и скуластое лицо его отрешенно осунулось, - другим придется.

Все затихли, и Грибанов впервые ощутил в душе как бы дуновение едва ощутимого холодка или, вернее, беспокойства, вызванного внезапной и оттого особенно болезненной мыслью о тех тысячах, десятках тысяч безымянных, для которых, как бы о них ни судить, эта дорога стала испытанием, а станет, когда они со временем осознают всю тщетность своей работы, проклятьем.

- Помню машины под Уренгоем, - после короткого молчания заговорила Аля, и большие выпуклые глаза ее, заполненные воспоминанием, незряче расширились. Они сидели в кузове на корточках, только шапки над бортами... И все будто на одно лицо. Я еще тогда подумала: "Допрыгались, голубчики..." А теперь вот ближе рассмотрела - и не по себе как-то... Ведь за каждым из них - жизнь. Родные, друзья, может быть, дети. На них тоже часть его беды падает... А страна-то у нас какая - платком не прикроешь... Это сколько же людей вполсилы дышат, а?

Ей никто не ответил. Да и что ей можно было ответить на ее заданный скорее всего самой себе вопрос? Для Оржанникова все связаное с этим составляло одно понятие - "закон". Алексей, кроме своего непосредственного дела, вообще мало над чем задумывался, а Ивану Васильевичу люди, идущие следом за ним, по его трассе, с кирками и лопатами, были только "контингентом", "рабочей силой", и, пожалуй, лишь Кравцов мог бы сейчас разделить ее горькое недоумение, но он не имел на это права, поэтому подступившее было ко всем озарение тут же растворилось, растаяло в мешанине множества своих собственных, лично касающихся каждого из них дел и забот.

- Перекур с дремотой, - вставая, прервал тягостную паузу Царьков. Счастливых снов.

И уже из палатки напомнил о себе Грибанову: - Иван Васильевич!

И хотя оттянуть неизбежное более не представлялось возможным, Иван Васильевич поднялся с твердым намерением выдержать и на этот раз, не поддаться немому царьковскому укору. Растягиваясь на предупредительно постеленном для него хозяином спальном мешке, он будто невзначай обмолвился:

- А у Алевтины с Кравцовым, по-моему...