Дорога

– Но законы же можно нарушить. Ну совсем чуть-чуть, а? Пусть этого переодетого не будет, пусть маньяк начнет приставать к Леле, а Вадим с собакой ее спасет. А, Камешек?

Камень угрюмо молчал. Ворон спрыгнул с ветки и подковылял поближе, к тому самому месту, где у Камня располагалось ухо.

– Я же знаю, ты понемножку нарушаешь закон, – еле слышно прошептал он. – Ты никогда не признаешься, но мне-то все известно. Я иногда случайно попадаю туда, где уже был, и вижу – там все по-другому. Значит, ты наколдовал. Скажешь, нет?

Камень по-прежнему хранил молчание. Ворон пощекотал крылом каменный нос и переместился к другому уху.

– Я же не прошу тебя о глобальных переменах, я не хочу, чтобы в какой-нибудь стране выбрали другого короля…

– Президента, – машинально поправил его Камень.

– Да один хрен, я все равно ничего такого не прошу. Я даже не прошу, чтобы ты оживил мертвого. Я прошу о малости – о том, чтобы мальчик познакомился с девочкой, потому что им обоим от этого будет лучше.

– Это неизвестно, – сухо заметил Камень. – Может быть, им будет только хуже. Например, Леля Вадиму не понравится, он и дальше не будет обращать на нее внимания, у него вообще, может быть, есть другая девочка. Сколько ему сейчас лет?

– Семнадцать или около того. Может, шестнадцать.

– Ну вот, самое время с девочками крутить. У него есть девочка, и наша Леля ему на фиг не нужна. Пока что Леля тихо страдает и мечтает о нем, стихи пишет, вот и пусть пишет. А вдруг благодаря нашим переменам ей придется бешено ревновать и страдать еще больше? Так что еще неизвестно, будет ли кому-то лучше от этих перемен.

– Да не может Леля Вадиму не понравиться! – горячо зашептал Ворон. – Она такая чудесная, такая необыкновенная, ты просто не понимаешь, потому что никогда ее не видел своими глазами. Ты мне поверь, наша Леля – чудо.

– Хорошо, – согласился Камень. – Допустим, ты прав и Леля мальчику понравится. Но что делать, если у него отношения с другой девочкой? Ему придется ее обманывать? Или бросить ее? Она будет страдать. А с какой стати я буду делать так, чтобы она страдала? Ты хочешь сделать хорошо для Лели за счет других людей, которым будет плохо. Это неправильно. И не уговаривай меня. Я ничего менять не стану. Вот как сложилось – так пусть и будет.

– Леля страдает, – жалобно проныл Ворон.

– Пусть страдает, – равнодушно ответил Камень.

– Так ведь жалко же…

– Мне не жалко. И тебе не должно быть жалко. Это люди, у них своя жизнь, свои песни, и они их поют, как умеют. А мы с тобой – не люди, у нас жизнь другая, и не нам с тобой судить, что там в их жизни хорошо, а что плохо. Тем более жизнь у них короткая, а у нас с тобой бесконечная, и мы их никогда не поймем. Мы можем только развлекаться, глядя на то, как нелепо они распоряжаются своей короткой жизнью.

– Ты злой, – снова констатировал Ворон, на этот раз с упреком.

– Да, я недобрый, – согласился Камень.

– Ты жестокосердный.

– Я – философ, который смотрит на людей из вечности.

– Интересно ты рассуждаешь! – возмутился Ворон. – А что же, по-твоему, я делаю из вечности?

– А ты людей любишь. И в этом принципиальная разница между мной и тобой.

* * *

Это был обыкновенный воскресный обед, на который, как всегда, приехал Николай Дмитриевич. Стоял солнечный морозный декабрьский день, Москва готовилась встречать Новый год, от елочных базаров веяло запахом свежей хвои, к прилавкам магазинов, где для плана к концу года «выбросили» дефицитные товары, тянулись длинные оживленные очереди, и повсюду шло обсуждение насущных предпраздничных вопросов: с кем встречать, что подать на стол и что надеть.

Настроение в семье Романовых было приподнятым: только недавно они порадовались за Андрея Бегорского, которого после введения хозрасчета и самофинансирования выбрали директором завода, где он был главным инженером, а теперь и Тамара преподнесла приятный сюрприз: она оформила все необходимые разрешения на занятие индивидуальной трудовой деятельностью в сфере парикмахерских услуг. Звучало это ужасно казенно, но все понимали, что на самом деле отныне для творческих устремлений Тамары не будет никаких преград. У нее теперь нет начальников, с этого момента она сама себе хозяйка. Помимо всего прочего, это означало, что она сможет приезжать в Москву когда захочет, а не тогда, когда ее отпустит заведующая. Этому последнему обстоятельству Люба радовалась больше всего. Ей очень не хватало любимой сестры, она скучала по Тамаре и каждый раз с нетерпением ждала возможности уединиться с ней и поговорить. И каждый раз ей казалось, что наговориться всласть им все равно не удалось. Тамара приезжала редко, запись к ней была очень плотной, и заведующая отпускала своего лучшего мастера только в отпуск, даже несколько дней за свой счет брать не разрешала. «Теперь все будет иначе!» – ликовала Люба.

Николай же Дмитриевич отнесся к этой новости сдержанно и даже как будто с неудовольствием.